Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Это время вспоминается мне так, будто я прожил там целое лето. На самом же деле не прошло и двух недель. Я уже не помню теперь, каким образом мой отец нашел меня. Но в один прекрасный день он оказался у железной изгороди моей «виллы». Он стоял и звал меня, кротко и боязливо, как всегда, словно я был сбежавшим от него котом. Я показал ему дорогу через развалины, указывая, куда ставить ногу, и когда усадил его на диван, то вежливо, как воспитанный мальчик, спросил, не хочет ли он выпить стакан воды. Он долго рассматривал воду на свет, прежде чем пригубить из стакана, точно не вполне доверял мне. «Так вот где ты прячешься», — сказал он. Я ответил, что вовсе не прячусь, а просто переехал сюда на житье, и он бросил на меня ласковый взгляд. Потом сообщил, что тоже ушел из дому. Он ведь так много ездит по свету, он нашел себе жилье в городе. И сказал, что мать скучает по мне, и у него был такой вид, будто он сам в это верит. Я спросил, страдает ли он. Да, ответил отец и улыбнулся почти извиняющейся улыбкой. Он похвалил меня за то, что я так удобно устроился, и рассмеялся, когда я рассказал ему, каким образом добываю себе пропитание. Перед уходом он оставил мне пачку стокроновых банкнот, чтобы я мог, как он выразился, «отовариваться более приличным способом». Отец не пытался уговорить меня покинуть мое убежище. Он знал, что теперь, раз уж я все равно обнаружен, это было бы излишне. Он постоял немного, перед тем как попрощаться, и я обнял его. Он был этим поражен. Теперь, думая о своем отце, я предпочитаю видеть его таким, как в тот раз, когда он обернулся и на прощанье помахал мне, стоящему среди битого кирпича и треснувших балок.

На другой день я вернулся домой. Моя мать сообщила мне, что отец уехал в Йемен на много месяцев и будет там руководить строительством турбогенератора. Она постаралась как можно лучше войти в роль одинокой, заботливой матери, особенно в течение той недели, когда развод моих родителей обсуждался на первых страницах цветных еженедельников. Однажды в воскресенье она даже испекла печенье. Но вскоре она снова стала проводить дни за закрытыми дверями своей спальни и часто возвращалась домой не раньше утра следующего дня. Однажды вечером, стоя перед зеркалом в прихожей и подкрашивая веки в ожидании, когда за ней придет такси, она вдруг обернулась ко мне и сказала так, словно это только что пришло ей в голову, что мой отец — тряпка и слюнтяй. Я хотел ответить, взять его под защиту, но промолчал, злясь за это на самого себя. Эти два коротких словечка так и повисли в воздухе, когда она, послав мне быстрый воздушный поцелуй, вышла к поджидавшей ее машине. Мы предоставили друг друга самим себе. Иногда она ночевала у своих то и дело меняющихся любовников, иногда они проводили ночь у нас в доме. Со мной они неизменно обращались с изысканной вежливостью, как будто я был взрослым человеком, и постепенно я привык к мельканию все новых лиц, появлявшихся в дверях спальни в утренние часы, когда я собирался в школу. Хотя я теперь вернулся к прежнему образу жизни, мое пребывание в разрушенной вилле все же стало поворотным пунктом в моем существовании. Моя эскапада стала известна всей школе, и в глазах остальных это смахивало на авантюру. Из замкнутого, странноватого чудака я превратился почти в героя. Кроме того, жить в доме было куда приятнее, чем обитать в разрушенной вилле. Когда я спустя несколько лет начал спать с девушками, то оценил эгоцентризм образа жизни моей матери. Ей было все равно, кто проводил ночь у меня в комнате, и ее лишь забавляло, что это редко бывала одна и та же девушка. По крайней мере, она была довольна, что ее сын не был тряпкой и слюнтяем.

Я научился вести себя так, как все. Научился правилам игры, милой, невинной игры, которая ничего не значит, потому что, в сущности, может означать все что угодно. Но когда я очередной светлой ночью лежал в своей комнате или на морском берегу, а рука моя погружалась в трусики еще одной разбитной или робкой девицы, я постоянно чувствовал, что между моей рукой и моими мыслями существует дистанция. Она же существует между тем человеком, каким я был в глубине души, и тем наверняка безумно симпатичным, но абсолютно равнодушным парнем, которому девушка пристально смотрела в глаза, а он между тем лихорадочно пытался приладить презерватив. Я смотрел на эту чувствительную сцену как бы со стороны и снова вспоминал те счастливые часы в развалинах, когда я лежал на покрытом пятнами плесени диване и, наслаждаясь отдыхом, смотрел на звезды сквозь отверстие в крыше, и единственным моим обществом были бродячие коты и шуршащие мыши. Отшельник холодно взирал на меня из развалин своего прогнившего царства, и я видел холод его глаз, но его самого я видеть не мог. Мне представляется лишь слабый отсвет звезд, словно подернутых снежной мглой, в раме из скрипучих стропил кровли. Всякий раз, когда очередная девушка шептала мне на ухо милые нежности, а я отвечал ей обычными стереотипными фразами, то думал о том, что это всего лишь слова, не более чем обычная меновая торговля под покровом ночи, одно слово в обмен на другое, ласка в обмен на поцелуй, нежный взгляд в обмен на возможность головокружительного проникновения внутрь, между ее прельстительными ляжками. Слишком велико было различие между моими внутренними ощущениями и внешним поведением, от которого мне удалось отрешиться на то время, когда я жил в доме, где между стен летали птицы, а из цементного пола в подвале поднимались растения.

Когда я видел, как моя мать красит губы и осыпает лицо пудрой, перед тем как отправиться на свидание к своим любовникам, то невольно спрашивал себя, почему она когда-то жила с моим отцом. Впрочем, они ведь были так молоды, лишь немногим старше, чем теперь был я сам, всего лишь дети, заблудившиеся в светлые ночи. Быть может, это была лишь случайная ночь в дюнах или в снятой комнате, где у них произошла случайная, единственная встреча, краткое, упоительное, головокружительное свидание, которому они придали слишком много значения. А быть может, они кинулись друг другу в объятия потому, что им надоело болтаться с кем попало. Как бы то ни было, я невольно задавался вопросом, не появился ли я на свет вообще по недоразумению. Может, по представлениям матери, это должен был быть не я, а кто-то другой. Но по мере того как я превращался в красивого юношу, она стала больше интересоваться мной.

Она, поддразнивая, с любопытством выспрашивала меня о моих любовных приключениях и делала меня поверенным своих тайн, как будто мне впрямь было интересно слушать о том, когда, где и с кем она лежала в постели. Теперь мы с ней были товарищами, и я был единственный, кто, по ее словам, «понимал ее». Когда мой отец возвращался из своих зарубежных командировок, я навещал его в квартире, которую он снял в городе. Он, как и в былые времена, рассказывал мне о своих мостах и плотинах, но я слушал его рассеянно и отвечал уклончиво, когда он осторожно выспрашивал о том, как идут дела дома. Время, когда я мечтал о том, чтобы стоять рядом с ним на строительных площадках в жарких странах, внезапно отодвинулось куда-то далеко-далеко, и теперь, когда я получал его неизменно лаконичные и ничего не говорящие открытки, они казались мне столь же ребяческими, каким был я в те годы, когда прятал их в коробку под кроватью, чтобы потом перечитывать ночью, в часы бессонницы.

На спектакле он проснулся лишь тогда, когда артисты стали выходить на вызовы, но зато первым вскочил с места и стал аплодировать с особым усердием, точно хотел загладить свою дремоту во время представления, а моя мать тем временем вышла на сцену одна, приняла букет цветов, который ей передала пунцовая от смущения билетерша, и поклонилась восторженной публике с заученной скромностью. Впрочем, восторженность — это не то слово. Публика буквально исходила слюной от экстаза. Глаза зрителей сияли, точно у новообращенных христиан, они топали ногами и аплодировали так, что, казалось, готовы были содрать кожу с ладоней. Итак, моя мать снова добилась своего. И на этот раз ее ограниченный, но хорошо изученный и доведенный до совершенства набор патетических и вульгарных гримас внушил публике ощущение подлинности жизни, глубокой и удивительной жизни, а не того декорированного, дешевого и коварного подражания, от которого они отдохнули в этот вечер, а потом, когда зажжется свет, они снова вернутся домой, испытывая одновременно и блаженство, и чувство обделенности.

После того как мать в последний раз вышла на поклон, я и отец вместе с остальными особо приближенными собрались за кулисами на «небольшое торжество», о котором она не преминула напомнить, когда звонила мне. Я держался чуть позади, наблюдая, как она с двусмысленной улыбкой подставила отцу щеку, чтобы принять его смиренный поцелуй. Я видел, как он еще и теперь, спустя тридцать лет, пытался соединить некую интимность и доверительность во взгляде со светски независимой манерой обращения. Именно из-за этого мгновения он и пришел. Все эти годы отец дожидался, когда снова сможет показать ей и себе, что старые раны уже затянулись. Но не успел он получить вознаграждение в виде единственного теплого и узнавающего взгляда, как она уже подставила щеку для поцелуя очередному поздравителю. Для нее он был лишь одним из множества других знакомых лиц, которые толпились вокруг, точно семь гномов вокруг Белоснежки, столь же безвредных и трогательно наивных в своей преданности. Для бывшего мужа она представляла как бы застарелое увечье, легкую, но уродующую хромоту, от которой пытаются отвлечь внимание своим ухоженным видом и постоянной предупредительной улыбкой, обращенной ко всем вокруг. Он растерянно оглядывался, снова чувствуя себя одиноким, после того как его миссия столь внезапно завершилась, а я спрятался за спинами сгрудившихся директорских жен, которые, утопая в облаке духов, восторженно внимали режиссеру, а тот, усиленно жестикулируя, живописал, нажимая на слово «мы», муки творчества, терзавшие их в процессе работы над постановкой. Когда я снова бросил взгляд в ту сторону, где стоял отец, его уже там не было. Я было собрался воспользоваться удобным случаем и улизнуть за кулису, но тут мать, заметив меня, устремилась ко мне сквозь препятствия в виде бокалов с шампанским и дымящихся сигарет, решительная, как пущенная в цель торпеда. Она так громко изображала материнскую радость встречи с сыном, что все взгляды невольно обратились в мою сторону. Ну, что, очень скверно я играла сегодня? Я улыбнулся при виде озабоченной гримаски, с которой она произнесла эти слова и которая более уместна была для начинающей юной актрисы. Она знала мое мнение об ее актерской игре, хотя я обычно не говорил об этом прямо, а ограничивался уклончивыми, слегка ироническими комментариями. Но не успел я ответить, как мать уже сменила тему и, изобразив на лице удивление, обиду и озабоченность, спросила, почему со мной нет моей восхитительной супруги. А она-то с такой радостью предвкушала встречу с нею! Я пробормотал что-то насчет Стокгольма, но она видела меня насквозь. При всей ее глупости она необыкновенно хитра, подумалось мне. Эти два качества каким-то образом уживались в ней, и интуиция ее никогда не подводила. Что же это у вас там происходит? Она выразилась в том смысле, что мы с Астрид — словно малые дети, которые не поделили какую-то игрушку. Я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь, надеясь, что она скажет, что именно ей известно и откуда. Но я снова просчитался. Она удовлетворилась тем, что потрепала меня по щеке и прощебетала, что все наверняка уладится, а затем с ослепительной улыбкой обернулась к фотографу, который стоял тут же, переминаясь с ноги на ногу и горя нетерпением запечатлеть на фото театральную диву рука об руку с ее преданным сыном. Не успел вспыхнуть и погаснуть блиц, как я снова оказался предоставленным самому себе в углу за кулисой. Мне пришлось отказаться от мысли заставить ее раскрыть карты, а она с облегчением поняла, что я не собираюсь, потакая ее любопытству, начать исповедоваться перед ней на виду у кровожадных взглядов публики. Я смотрел, как она обнимает какую-то красивую молодую женщину лет около тридцати, которую, как мне показалось, я уже где-то видел. Женщина была слегка напугана обрушившейся на нее шумной сердечностью моей матери. Она прислонилась к мужу, стоявшему тут же и в свою очередь получившему от примадонны непременный поцелуй в щеку. Это был пожилой загорелый человек, худощавый и морщинистый, но державшийся прямо и молодцевато, с копной седых волос и твердым, суровым, проницательным взглядом. Прошло несколько секунд, прежде чем я узнал его. Ну разумеется, он был также приглашен на премьеру. Моя мать играла во многих его фильмах, и если я не слишком ошибаюсь, то у них был роман, когда-то очень давно, задолго до того, как он встретил Астрид, и когда мы с нею были еще совсем детьми. Когда я увидел, как он положил свою загорелую, морщинистую, покрытую коричневыми пятнами руку на плечо моей матери, то спросил себя, неужто мне и впрямь никогда не приходило в голову, что он почти ровесник моего отца, этот кинорежиссер, который когда-то, много лет назад, стоял на холоде в одной рубашке, уже тогда с покрытой проседью шевелюрой, и что-то кричал Астрид, садившейся в такси. Это было за минуту до того, как я увидел ее впервые. И вот теперь он стоял здесь вместе с той самой женщиной, которая явилась причиной разлада между ним и Астрид, еще одной жертвой его неугомонной похоти, которую ему никак не удавалось обуздать, хотя по возрасту он годился бы в дедушки своему сыну, да и Астрид тогда была еще совсем молода.