Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Когда мы подъехали к вилле, куда некогда, много лет назад я подогнал свое такси, а Астрид выбежала из ворот, держа за руку Симона, виновник торжества уже стоял тут со своей новой семьей в той же позе, что и на фотографии, и принимал гостей. Правда, теперь он был не в плавках, а в розовой рубашке и полосатом летнем костюме, словно все же пытался на кого-то походить, хотя и не на Пикассо, а скорее на Висконти. Я заметил, что его изящная молодая жена чуть не упала в обморок от ужаса при виде своей предшественницы, но Астрид успокоила ее примирительным взглядом, а кинорежиссер потряс мою руку крепким, дружелюбным пожатием. Это было похоже на торжественное примирение в этот летний день в его роскошной вилле с окнами, подобными дворцовым, и черными глазурованными плитками. Стало быть, ему исполнилось шестьдесят, Астрид и мне было чуть за тридцать, Симону тринадцать, а его новой жене недавно минуло двадцать. Его первой жене было около шестидесяти, а его дочь от первого брака была нашей ровесницей, между тем как его младшему отпрыску исполнилось три года. Я упоминаю об этом не для того, чтобы выглядеть педантом, а пытаюсь лишь выстроить перспективу в моем сумбурном повествовании. Но я невольно снова подумал об этом, когда оказалось, что моей дамой за столом будет его старшая дочь. В саду был натянут громадный тент, чтобы вместить всех многочисленных гостей, «если нам не повезет с погодой». Но эта предосторожность оказалась излишней: солнце жгло брезентовую крышу, воздух был спертый, пахло резиной, и уже во время закусок гости почувствовали себя как в сауне. Нетрудно вообразить, каково сидеть в сауне в костюме и при галстуке. Пот градом катился у меня со лба, а я между тем пытался занять беседой его дочь, седую костлявую женщину с тонкими губами и простой практичной стрижкой, делавшей ее лет на десять старше, хотя, как я уже говорил, мы с ней были одногодками. Она была медсестрой, сиделкой в отделении для раковых больных, и когда мне наконец удалось разговорить ее, она в течение всей трапезы развлекала меня рассуждениями об этических проблемах применения болеутоляющих наркотиков на последней стадии болезни. Следует ли уменьшить боль страдальцев, когда надежды больше никакой не осталось, хотя известно, что морфий губителен для пациента? Разве это не сползание к сознательному умерщвлению? Я видел перед собой исхудалых пациентов в слишком широких больничных рубахах, лежащих под капельницами со смертоносным раствором. Прикидывая, что бы я предпочел в таком случае, я украдкой наблюдал за матерью сиделки — первой женой кинорежиссера, тучной, тяжеловесной женщиной в пестром свободном костюме, которая громко и продолжительно смеялась собственным остротам. Она явно воображала себя не просто толстухой, а пышной, роскошной женщиной. Вместо того чтобы исходить злостью, она решила смотреть на этот праздник примирения с оптимизмом и даже с благодушием, несмотря на то, что жила одна все эти годы, с тех пор как кинорежиссер бросил ее ради Астрид. Концы ее синей шелковой косынки, маскирующей двойной подбородок, угодили в листья салата, когда она перегнулась через стол и стала давать советы юной жене своего экс-супруга насчет воспитания детей. А смущенная девочка почтительно кивала, выслушивая эти материнские наставления, и была без памяти рада, что эта толстая, некогда покинутая ее мужем дама демонстрирует таким образом свое примирение с ней. Но время от времени, когда толстуха поднимала бокал для тоста, я видел, что она нет-нет да и бросала тревожно-ревнивые взгляды на Астрид, которая, само собою, удостоилась места рядом с виновником торжества. Астрид, как всегда, была на высоте и улыбалась, как обычно улыбаются посторонним благовоспитанные дамы, слушая невинные анекдоты из их общего прошлого, которыми пытался ее развлекать кинорежиссер, исходя потом под душным тентом. Иногда он протягивал руку и ерошил волосы Симону, и я видел, какими чужими становились глаза Астрид и как мальчик всякий раз с принужденной улыбкой передергивал плечами. Мы с костлявой сиделкой заговорили о детях. Своих детей у нее никогда не было, она жила одна, как и ее мать, но она бодро поведала мне, что много путешествует и уже побывала в Мексике и Индии, и эти экзотические поездки были осуществлением ее давних мечтаний. Первый тост провозгласил кинорежиссер со своей обычной самоуверенностью, и в речи, которую он произнес в свою честь, он ничтоже сумняшеся стал благодарить тех женщин, которые так много значили для него и, как он смиренно выразился, «обогатили его жизнь, хотя и не всегда все шло гладко». Его юная жена, сидевшая в дальнем конце стола, слушала его речь и уныло, по-ребячьи, катала по скатерти хлебные крошки. Его толстая экс-супруга, склонив набок голову, проникновенно улыбалась, а по ее напудренной щеке поползла слезинка. Его младшая дочь находилась под столом и выдергивала травинки из газона. Старшая между тем сидела, опустив взгляд в пустую тарелку, и, должно быть, размышляла о том, как помочь опекаемым ею безнадежно больным отправиться в мир иной, а может быть, вспоминала свою последнюю поездку в Непал. Симон улизнул со своего места, и я его нигде не видел. Астрид повернулась спиной к оратору и отвечала на мой взгляд, чуть приподняв брови и кривя в усмешке губы.

Я покинул театр, не попрощавшись с матерью. Уже давно не бродил я в одиночестве по городу в такое позднее время. И с наслаждением ощущал, как прохладный ночной ветерок овевает мое лицо, прислушивался к хрусту палой листвы под моими ногами, идя по Конгенс-нюторв. Меня несколько взбодрил ярко освещенный белый фасад отеля «Англетер», успокоительно просматривающийся за кронами деревьев. Как обычно, в пятницу на улицах было полно народу, многие толпились у входов в кафе, тех самых кафе, около которых некогда и я сам простаивал в приятном подпитии и неясном ожидании приключений. Проходя мимо толпы юнцов, которые, отпихивая друг друга, стремились к свету, подобно ночным бабочкам, я вдруг почувствовал себя старым и усталым. Это был теперь их город, а не мой, во всяком случае в вечернее время. Я подумал о словах, сказанных однажды, несколько лет назад, одним из моих друзей. Когда мы как-то вечером сидели у стойки бара и смотрели на толпу вопящих недоумков, один из них вдруг обернулся к нам и воскликнул: «Эй, папаши, привет!» И тогда мой друг сказал: «Нам пора идти домой». Быть может, в этот вечер мне захотелось еще раз увидеть Розу? Я смотрел на молодых девушек, размалеванных и напудренных на манер прошедших сквозь все продажных женщин. Они выглядели гораздо старше розовощеких юнцов в бейсбольных шапочках, чьи игривые пошлые остроты заставляли девушек улыбаться усталой светской улыбкой. А позади их неподвижных, безупречных масок происходило иное действо. Там свет был ярче и тени глубже, и мужчины зрелого возраста со спокойными серыми глазами и скрипучими голосами, с мрачным, нелегким прошлым увозили девушек в черных спортивных машинах в белые большие отели у моря. Неспешный фильм разворачивался там, где ветер вздувал легкие гардины между полуоткрытыми ставнями; перед уходящими вглубь затененными комнатами, и, лежа в ожидании в постелях с закрытыми глазами, они ощущали прохладу ветра на коже, словно чужой, незнакомый взгляд.

Я съел хот-дог с передвижной тележки у вокзала; я уже давно не пробовал подобной еды, но я не ел весь день, просто-напросто позабыл о пище, хотя у меня была масса свободного времени. Световые рекламы на противоположном берегу озера отражались на поверхности воды колеблющимися отблесками. Я немного постоял, глядя, как неоновые курицы откладывают неоновые яйца. Обычно я часто стоял тут с Розой и Симоном. Самая верхняя световая реклама на крышах представляла собою неоновый календарь. Дата светилась красными цифрами на фоне черного неба. Семнадцатое октября, скоро минет неделя с тех пор, как Астрид уехала. Я почувствовал усталость. Все последние дни мне пришлось мобилизовать всю свою энергию, чтобы создать иллюзию нормального существования и перед Розой, и перед инспектором музеев, перед гостями на званом ужине, перед родителями, и одновременно с этим я прокручивал в голове все те же вопросы, которые боялся услышать от других.

Куда же подевалась Астрид? Куда она уехала? Завтра утром я буду сидеть в самолете, недосягаемый для всех, наконец-то наедине со своими вопросами, на которые нет ответа. Где-то за моей спиной на скамейке сидел человек в лоснящемся пиджаке, обвязанный веревкой вместо ремня, и ругал всех и никого в частности. Вокруг него валялись грязные, чем-то наполненные пластиковые пакеты. Я часто думал о том, что там может находиться, в этих пакетах.

Лампочка над нашим подъездом освещала мне путь. Войдя в него, я заметил около моей входной двери слабо тлеющий огонек сигареты. Огонек погас, но спустя минуту зажегся снова.

С тех пор как я видел возлюбленного Розы в последний раз, он успел сбрить свою шевелюру. На его костлявой макушке остался лишь темный пушок, но это не придавало ему устрашающего вида. Он, скорее, стал похож на тех обритых наголо из-за вшей марокканских беспризорных мальчишек, которые шатались по улицам, протягивая за подаянием свои маленькие грязные ручонки. Художник тоже протянул мне руку, но не за подаянием, а лишь затем, чтобы пожать мою. Это был жест вполне добропорядочного горожанина, и я никак не ожидал, что он до него снизойдет. Не знаю ли я, где Роза? Он приступил к делу без околичностей, но голос у него был при этом такой тихий и кроткий, что я не мог понять, как это я некогда мог чувствовать неприязнь к этому вежливому, серьезному молодому человеку. Я ответил, что не имею об этом ни малейшего понятия, решив умолчать о том, что видел ее в кафе сегодня днем. Ведь это было всего несколько часов назад. Не представляю ли я, где он может ее найти? Я подумал, что она, вероятно, находится у своей рыжеволосой подруги, но тем не менее отрицательно покачал головой, ощутив вдруг солидарность со своей дочерью. Он немного постоял, растерянно глядя на окурок сигареты, истлевшей почти до его пальцев. Видимо, ему неловко было бросить его при мне на пол тут же, у моей двери. Я предложил ему войти в квартиру, чтобы загасить сигарету. Войдя, он швырнул ее в унитаз — у нас с ним явно была одинаковая вредная привычка. Хорошо, что Астрид не видела этого. Художник походил по комнате, ему явно не хотелось уходить просто так. Я сказал, что утром лечу в Нью-Йорк и мне еще надо отгладить рубашки. Но он лишь взглянул на меня, не поняв намека и как будто даже удивившись, какое это может иметь отношение к Розе. Он не видел ее уже целые сутки. Господи, если бы только знать, где она! «Вы что, поссорились?» — спросил я. Он снова посмотрел на меня, на этот раз испытующим взглядом, а затем пожал плечами. Он ничего не понимает. Она вдруг поднялась и ушла. Сперва он подумал, что она вышла за куревом. Он искал ее по всему городу. Классический случай, подумал я. Вышла за сигаретами и не вернулась. Астрид, по крайней мере, не воспользовалась таким избитым приемом. Я не знал, что мне ему ответить, и вместо этого спросил, не хочет ли он выпить пива. Я всерьез проникся к нему сочувствием. Проходя по комнате, я со стыдом подумал о родстве наших судеб, нас, двух покинутых мужчин.