Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отношении твоей семьи это можно было сказать обо всей жизни вообще: они не знали, для чего она нужна. Они – энтузиасты механики жизни: они знают, как сделать так, чтобы ее шестеренки сцеплялись между собой, но при этом полагают, что строят это приспособление ради него самого – словно безделушку, которая стоит на журнальном столике, и ее металлические шарики, пощелкивая, бесполезно качаются туда-сюда, пока сила трения не прекратит их движение. Твой отец был глубоко недоволен, когда строительство их дома окончилось, и не потому, что в доме что-то было не так, а потому, что все было идеально. Душ с распылителем высокого давления и герметичная душевая кабина из стекла были установлены безупречно, и в тот момент, когда твой отец прошагал к своему великолепному проигрывателю, чтобы поставить в него типично безликую подборку «Лучших хитов» на CD, я легко могла бы себе представить, как он выбегает во двор и валяется в грязи, чтобы обеспечить этой душевой кабине разумные основания для существования. Если уж об этом зашла речь, то дом твоих родителей настолько опрятный, сверкающий и чистый, настолько хорошо оборудован разнообразными штуковинами, которые месят тесто, нарезают овощи соломкой, размораживают еду и разрезают вдоль булочки, что ему как будто и не нужны его обитатели. Наоборот, его рыгающие, испражняющиеся и расплескивающие кофе жильцы – это единственные островки неопрятности в биосфере, которая в остальном является безупречной и самодостаточной.
Конечно, обо всем этом мы говорили, когда гостили у них – говорили исчерпывающе много, потому что, переев и будучи в сорока минутах езды от ближайшего кинотеатра, мы развлечения ради занимались препарированием твоих родителей. Суть в том, что, когда Кевин… в тот четверг… словом, они не были к этому готовы. Они не купили заранее какой-нибудь нужный прибор типа удалителя семян из малины немецкого производства, чтобы этот прибор мог переработать такой поворот событий и придать ему какой-то смысл. Совершенный Кевином поступок не был рациональным. От него не стал тише работать какой-нибудь двигатель, не стала более эффективной система блоков; на нем нельзя было сварить пиво или закоптить лосося. Этот поступок не делал числовых выкладок – в материальном смысле он был идиотским.
Ирония в том, что, хотя твои родители всегда сокрушались о недостатке протестантского усердия в Кевине, они двое имели с ним больше общего, чем любой известный мне человек. Если они не знают, для чего нужна жизнь и что с ней делать, то Кевин также этого не знает; и что интересно, и твои родители, и твой первенец питают одинаковое отвращение к досугу. Твой сын всегда устраивал лобовую атаку на эту антипатию – если задуматься, это требует определенной смелости; он никогда не обманывал себя, полагая, что если время просто чем-то заполнить, то оно будет потрачено продуктивно и с пользой. Ну уж нет. Ты ведь помнишь, как он часами мог сидеть, изнемогать, сердито смотреть и не делать ничего, кроме как осыпать бранью каждую секунду каждой минуты каждого своего субботнего дня.
Конечно же, твоих родителей пугает перспектива ничем не заниматься. У них, в отличие от Кевина, недостаточно характера, чтобы смотреть в лицо пустоте. Твой отец вечно тратил время на пустяки, смазывая механизмы повседневной жизни, хотя, когда он заканчивал установку очередного приспособления, которое должно было обеспечить ему очередное дополнительное удобство, на него наваливалось бремя еще большего ненавистного досуга. Более того, устанавливая смягчающий воду фильтр или систему полива сада, он понятия не имел о том, что именно он, собственно, пытается сделать лучше. Жесткая вода обеспечила бы радостные перспективы в виде регулярного и старательного удаления известкового налета со сливной полки раковины, а сад ему очень нравилось поливать вручную. Разница в том, что твой отец умышленно устанавливал смягчающий фильтр для воды, не имея на то веской причины, а Кевин такого не делал. Бессмысленность никогда не волновала твоего отца. Жизнь для него – набор клеток и электрических импульсов, она материальна, и потому материалы – это все. И этот прозаичный взгляд его устраивает – или устраивал раньше. И в этом-то и лежит различие: Кевин тоже подозревает, что материалы – это все; просто они его не интересуют.
Никогда не забуду, как в первый раз приехала к твоим родителям после того четверга. Признаюсь, я откладывала визит, и это было проявлением слабости. Уверена, что это было бы колоссально трудно даже в том случае, если бы ты мог поехать со мной, но, разумеется, безвозвратный распад семьи[131] стал этому помехой. Одна, без связующего звена в виде их сына, я столкнулась с неоспоримым фактом: мы с ними больше не были структурно связаны, и думаю, они точно так же чувствовали это разъединение. Когда твоя мать открыла дверь, лицо ее посерело, но, когда она пригласила меня войти, звучало это так, словно она вежливо приглашает в дом продавца вертикальных пылесосов.
Было бы несправедливо назвать твою мать бесчувственной, но она отлично справляется с соблюдением условностей. Ей нравится знать, что делать в данный момент и что за ним последует. Вот почему она так любит изысканные обеды. Она находит успокоение в том, что блюда подаются в установленном порядке, что рыба следует за супом, и потому она не сопротивляется, как сопротивлялась бы я, тому, насколько монотонно течет время с утра до вечера, когда нужно три раза в день приготовить и подать еду, а затем убрать со стола. В отличие от меня, она не борется с условностями как с принуждением; она туманно благожелательна, но у нее нет воображения, и потому она благодарна за правила. Увы, пока что, кажется, не существует прописанных форм этикета для послеобеденного чая с бывшей снохой, после того как твой внук совершил массовое убийство.
Она усадила меня не в уютном уголке, а в официальной обстановке гостиной, и это было ошибкой: жесткость высоких спинок кресел с подголовником только подчеркнула, что в противоположность им Правила рухнули. Цвета бархатной мебельной обивки – морской волны и пыльной розы – настолько отличались от блестящего сине-багрового подтекста моего визита, что казались несвежими и слегка тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать сбежала в кухню. Я собралась было крикнуть ей вслед, чтоб она не беспокоилась, потому что я совершенно ничего не могу есть; но потом я поняла, что будет жестоко отнять у нее эту бесполезную отсрочку, за которую она была так благодарна. Позже я даже заставила себя съесть поданную ею плетенку с сыром Грюйер, хотя меня от нее слегка тошнило.
Глэдис – такая нервная, легковозбудимая женщина (хотя я не хочу сказать, что она не могла быть сердечной и доброй), что ее хрупкость – телесная хрупкость – позволяла ей с годами выглядеть почти неизменно. Правда, на ее лбу залегли морщины, придавшие лицу выражение постоянного смущения, а глаза лихорадочно бегали туда-сюда даже быстрее, чем обычно; и когда она не сознавала, что я смотрю на нее, на ее лице появлялось выражение какой-то потерянности, напоминавшее мне маленькую девочку, которой она когда-то была. В целом она производила впечатление потрясенной женщины, но составляющие элементы этого впечатления были настолько неуловимы, что на фотографии, если ее сделать, их можно было и не заметить.
Когда твой отец поднялся по ступенькам из подвала (я слышала его поступь на лестнице и боролась со страхом: хотя ему было уже семьдесят пять, он всегда был сильным мужчиной, а эти шаги были слишком уж медленными и тяжелыми), я увидела, что перемены, которые произошли в нем, вовсе не были неуловимыми. Его хлопчатобумажная рабочая одежда болталась на теле огромными поникшими складками. Прошло всего шесть недель, и меня поразило, что за такое короткое время можно так сильно исхудать. Вся плоть словно сошла с его обветренного лица;
