Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот потому эти хоромы в Гладстоне потом превратятся – балка за балкой – в разъедающее душу разочарование. Потому ли, что строители срезали углы, или архитектор позволял себе вольно обращаться с этими доскональными планами? Нет-нет. Весь этот проект мечты был неукоснительно реализован, вплоть до мучительно пустых кухонных шкафов. Этот мавзолей на променаде Палисейд вышел в точности таким, каким задумали его создатели, и именно поэтому он производил такое гнетущее впечатление.
Откровенно говоря, между способностью большинства людей сотворить красоту из ничего и способностью просто узнать ее, когда она им встречается, существует пропасть шириной в Атлантику. Поэтому, хоть все вокруг и свидетельствовало об обратном, у прежних владельцев мог быть вполне хороший вкус; что ж, тем прискорбнее. Разумеется, тот факт, что эти двое построили аттракцион ужасов, не являлся доказательством моего предположения, что они хорошо понимали, что сделали именно это. У меня появилось убеждение, что ни муж, ни жена ни разу не обмолвились друг другу, какой депрессивной оказалась эта жуткая пресная постройка, и что они храбро притворялись, будто это был дом, о котором они мечтали, а тем временем с момента переезда в него каждый из них втайне планировал, как бы отсюда съехать.
Когда ты показывал мне идеальной формы задний двор, я спросила:
– Как же так вышло, что люди, построившие этот дом, так быстро его продали? Ведь они спроектировали дом, который совершенно явно говорит о… о честолюбии.
– У меня сложилось впечатление, что они… как бы это сказать… Пошли в разных направлениях.
– То есть развелись.
– Но ведь это не делает дом проклятым?
Я с любопытством взглянула на тебя.
– А я этого и не говорила.
– Если бы дома передавали это как инфекцию, – сердито выпалил ты, – в стране не осталось бы ни одной лачуги, безопасной для счастливого брака.
Проклятым? Очевидно, интуитивно ты понимал, что, хотя на первый взгляд жить в пригороде разумно – большие парки, свежий воздух, хорошие школы, – мы все же опасно отклонились от маршрута. Однако сейчас меня поражает не само это твое предчувствие, а то, что ты смог его проигнорировать.
Что касается меня, у меня предчувствий не было. Я просто пребывала в замешательстве от того, как я после Латвии и Экваториальной Гвинеи оказалась в Гладстоне, штат Нью-Йорк. Я словно стояла в полосе прибоя на пляже Фар-Рокуэй[128] во время сброса сточных вод, и мне с трудом удавалось сохранить равновесие, пока наше новое приобретение волна за волной выбрасывало на меня свое неприкрытое физическое уродство. Почему же ты этого не видел?
Может быть, потому, что у тебя всегда была склонность сглаживать и округлять. Если в ресторане чаевые составляли 17 долларов, ты давал двадцатку. Если мы проводили скучный вечер с новыми знакомыми, я списывала их со счетов, ты же хотел дать им еще один шанс. Когда та итальянка, Мария, которую я едва знала, дважды ночевала в нашей квартире, после чего исчезли твои часы, я кипела от злости; ты же все больше приходил к убеждению, что оставил их в тренажерном зале. Ланч с Брайаном и Луизой должен был получиться веселым? Он был веселым. Казалось, ты умел смотреть на вещи сквозь пальцы и сглаживать острые углы. Пока ты проводил для меня гранд-тур по нашему новому дому, ты вел себя напористо, словно вожатый в лагере скаутов, но этой напористости противоречил взгляд твоих глаз, в котором читалась мольба подыграть тебе. Ты говорил без остановки, словно одурманенный скоростью, и этот налет истерии роковым образом выдавал твои подозрения: что дом № 12 на променаде Палисейд – это не гигантский архитектурный подвиг, а чудовищный провал. И все же при помощи сложной комбинации оптимизма, страстного желания и бравады тебе удалось сгладить эту ситуацию. Хотя в более резкой форме это называется ложью, всегда ведь можно обосновать это тем, что ложь – разновидность великодушия. В конце концов, ты тренировался сглаживать острые углы в отношении Кевина с самого дня его рождения.
Сама-то я формалистка. Я предпочитаю, чтобы мои фотографии были в фокусе. Рискну употребить тавтологию: люди нравятся мне лишь настолько, насколько они мне нравятся. Я веду эмоциональную жизнь такой арифметической точности – целых две или три цифры после запятой, – что даже готова допустить, что мой собственный сын может быть до некоторой степени приятным. Иными словами, Франклин, я оставляю 17 долларов чаевых.
Надеюсь, тогда мне удалось убедить тебя в том, что я сочла дом замечательным. Это было первое важное решение, которое ты принял сам от имени нас обоих, и я не собиралась все испохабить только потому, что от мыслей о предстоящей жизни в этом доме мне хотелось вскрыть себе вены. Сама для себя я решила, что объяснение твоего выбора крылось не столько в том, что у тебя был другой вкус или что он вообще отсутствовал, сколько в том, что ты легко поддавался внушению. Меня ведь не было рядом, чтобы нашептывать тебе о кухонных лифтах. В мое отсутствие ты обратился к вкусу своих родителей.
Или к его обновленной версии. Променад Палисейд убийственно старался быть «в теме». Дом, который твои родители построили в Глостере, штат Массачусетс, был традиционной для Новой Англии деревянной постройкой – два этажа спереди, один сзади, скошенная крыша. Но в выборе нашего дома безошибочно ощущалась их любовь к дорогой отделке и невинная вера в Благопристойность.
Удовольствие, которое доставлял мне девиз твоего отца – «Материалы – это все», – было не совсем связано именно с ним. До определенной степени я понимала ценность людей, которые сами что-то делали, и делали высококлассно: Герб и Глэдис построили собственный дом, сами коптили лосося и варили пиво. Но я никогда не встречала людей, которые жили бы, будучи настолько ограниченными лишь тремя измерениями. Я видела твоего отца взволнованным и проявляющим интерес лишь в тех случаях, когда он смотрел на сделанную из клена каминную полку или пробовал стаут[129] с шапкой пены в кружке. Думаю, он превозносил прежде всего неизменное физическое совершенство; посидеть у камина и выпить пива – это уже вторично. Твоя мать готовила, смешивая ингредиенты с химической точностью, и когда мы приезжали к ним в гости, питались мы хорошо. Ее малиновый пирог, украшенный сверху меренгой, выглядел словно картинка, вырезанная из журнала, и по этому поводу у меня вновь возникало впечатление, что целью было не наслаждение вкусом, а сам пирог как объект, поэтому резать ее творение и поедать его казалось актом вандализма. (Насколько же красноречив тот факт, что твоя тощая как скелет мать – отличный повар, у которого отсутствует аппетит.) То, как механически она готовила еду, производило впечатление конвейера. Я всегда испытывала некоторое облегчение, когда мы уезжали от твоих родителей; а они были так добры ко мне – пусть лишь в материальных проявлениях, – что я чувствовала себя неучтивой.
И все же в их доме все было натерто до такого зеркального блеска, чтобы помочь скрыть тот факт, что под этим блеском больше ничего нет. Они не читали; у них было немного книг и подборка энциклопедий (их переплеты бордового цвета делали более теплой обстановку гостиной). Однако единственными томами, напечатанными на хорошей бумаге, были инструкции к технике, руководства из серии «Сделай сам», кулинарные книги и потрепанный двухтомник «Как работают вещи»[130]. Твои родители не понимали, зачем кому-то нужно разыскивать фильм,
