Дорога войны - Валерий Большаков

— Трогаемся! — заорал Верзон и махнул рукой. Торрекады тут же загикали, ударили своих скакунов пятками и помчались к стаду.

Нелегко было стронуть инертных животных, в основном бычков-двухлеток и телок, но в стаде была своя иерархия, а предводительствовал в нем гигантский пятнистый бык, длиннорогое угрюмое чудище. Коровы послушно двинулись следом за вожаком, и вот все полторы тысячи голов отправились в путь, кивая рогатыми и безрогими головами.

С одного края ехали Верзон и Мадий, Скила с Атеем — с другого. Стадо тронулось, и первые несколько миль его гнали рысцой. Двое выехали далеко вперед — Тит Флавий справа и Гефестай слева, а Сергий с Искандером глотали пыль позади стада, подгоняя отставших коров и воюя с теми, кто рвался обратно. Фургон-кухня ехал в стороне, куда не долетал прах из-под копыт. Правил им самый хитрый — Эдик.

Перед обедом Верзон вернулся в конец стада и пошел стегать отстававших бычков свернутым арканом.

— А ну, шевелись, волчья сыть, травяные мешки!

— Верзон, — сказал Сергий, повязывая, по примеру торрекадов, платок-«респиратор», чтобы не отплевываться от пыли, летевшей из-под коровьих копыт, — а бандитов, ну, разбойников тут часто видят?

— Каждый день! — ухмыльнулся дак. — А что ты хочешь? Война — она сильно души мутит. И когда еще вся эта муть осядет! С другой стороны, это и хорошо, потому что точно знаешь — люди вокруг не последние, есть на кого положиться. И кого опасаться. Вон, даже в Апуле, что ни день, то новая драка да поножовщина. Лично я ни с кем не искал ссоры, но если тебя задирают — выхода нет, остается драться.

— Понимаю.

— В этих местах, знаешь, честность и храбрость считаются главными достоинствами человека. Здесь же все опасно — и служба военная, и простая прогулка по лесу. И тебе, само собой, хочется иметь такого товарища, у которого хватит твердости встретить беду с открытыми глазами. Кто решится ехать по сарматской тропе с трусом? Он же в первой переделке бросит тебя! Да и в делах то же самое. Ты ж должен быть уверен, что можешь положиться на честное слово. Если я, скажем, купил три тысячи голов скота, то пусть в стаде и будет ровно три тысячи! Я не пересчитываю, знаю, что так оно и есть. А если кого-то назовут трусом или вруном, ему приходится хвататься за меч. Иначе никто с ним больше не свяжется. Нельзя позволять, чтобы о тебе пренебрежительно говорили. А уж коли один скажет, так пусть никто больше не осмелится повторить.

Сергий покивал и глянул на небо. На востоке над горами все еще громоздились тучи, но ветер переменился, и над долиной появился просвет.

— Народ в здешних краях задиристый, безжалостный к слабакам, — продолжал Верзон. — Толкнут — надо дать сдачи. А то не успеешь опомниться, как тебя отовсюду повыталкивают!

— Нас не вытолкнут! — ухмыльнулся Сергий. — Сами кого хочешь турнем!

Коровы продвигались на северо-запад — шевелящаяся бугристая масса за завесой пыли. На длинных рогах поблескивало солнце, а размах у тех рогов был — о-го-го! По два, по три локтя.

Рыжие, коричневые, пестрые спины длиннорогов раскачивались как море. Быки, коровы — огромные, полудикие — легко впадали в ярость и были готовы атаковать хоть волка, хоть человека, хоть лошадь.

— А сарматы вас не сильно достают? — спросил Роксолан.

— А что — сарматы? — пожал плечами Верзон. — Надо просто знать их, повадки все, обычаи. Представлять не так, как тетушки в городах, а по-настоящему. Сарматы хорошие воины, этого у них не отнимешь, но я еще не встречал ни одного язига или, там, бастарна, который не пожелал бы проехать пару сотен миль, предвкушая хорошую драку. Сарматы, как и всякие степняки, никогда не владели землей. Никогда. Они охотятся на ней, пасут свои стада, вечно кочуют и постоянно воюют с соседями — за пастбища, за скот, просто так, от нечего делать. Я сражался с ними и жил в их становищах. Если ты окажешься в поселении язигов или роксолан, они будут кормить тебя и позволят остаться столько, сколько ты захочешь, — таков обычай. Но тот же самый язиг, в чьей юрте ты ночевал, выследит тебя и убьет, едва ты покинешь их становище. У них другие понятия о жизни, не как у нас или у вас, римлян. Сармат не предан никому, кроме своего племени, а любого чужака всегда рассматривает как врага. Если ты сражался с воином из их племени и победил его, тогда он, может быть, будет иметь с тобой дело. Сарматы уважают только таких бойцов, как они сами. Человека, который не в состоянии защитить себя, презирают, убивают и тут же забывают о нем.

…В первый день погонщики одолели пятнадцать миль и с наступлением сумерек разбили лагерь на возвышенности, а стадо паслось в промоине, где до сих пор стояла трава и протекал ручей.

Первыми в ту ночь дежурили Атей и Тит Флавий, они объезжали стадо кругами навстречу друг другу. Остальные, стряхивая с себя пыль, потопали к фургону-кухне.

— В удачный день мы будем делать миль по двадцать, — оживленно болтал Верзон. — Жалко, что лошадей не хватает, всего по пять на человека.

— А сколько нужно? — поинтересовался Сергий.

— По девять, хотя бы по восемь, — ответил дак. — Такое стадо на водопое растянется на полмили вдоль реки, а для ночевки ему потребуются десятки югеров. После дневного перегона коровы пасутся, потом спят, но около полуночи просыпаются, будто их будит кто, немного пощиплют траву и опять засыпают. Через два часа все повторяется, и к рассвету стадо готово топать дальше. Для ночной охраны обычно хватает двоих, но в дождь и грозу работают все.

— Понятненько… — Лобанов сдернул пропыленный платок и хорошенько встряхнул его.

— Босс, — ухмыльнулся Эдик, — ты в платке, как тот гангстер из вестерна — wanted and listed! Ха! Да ты и сейчас такой!

Роксолан поглядел на Искандера и понял, как выглядит сам — у Тиндарида все лицо до глаз было более-менее чистым, а ото лба до носа покрылось коркой из пыли и пота. Будто в полумаске.

— Пойду умоюсь, — проворчал Сергий.

После ужина он почистил меч, завернулся в одеяло и улегся спать. Нет ничего приятнее, чем залечь после тяжелого дня. И пусть даже под тобой не матрас, а сухая трава или валежник, удовольствия от этого меньше не становится.

Рядом устроился Эдик. Лежал на сложенной вдвое кошме и воздыхал.

— Что развздыхался? — проворчал Лобанов.

— Да так… — вздохнул Чанба. — Вспомнил. Я, когда в школе учился, любил фотографии собирать, на которых всякие туманности и галактики. Всю стену ими оклеил. Одну фотку, помню, из библиотечного журнала вырезал. Все мечтал на Зеленчукскую обсерваторию попасть, хоть одним глазком в настоящий телескоп глянуть. Не вышло. А теперь уж, наверное, и не выйдет никогда.

— Да кто ж его знает.

— А небо здесь чистое, — пробормотал Эдик. — Вон какая Кассиопея яркая.

— Видать, снега скоро пойдут, — прогудел Гефестай из темноты.

— Вы будете спать или нет? — сердито осведомился Искандер.

— Всё, спим!

Лобанов проснулся от того, что его за плечо тряс Мадий. Теперь наступила очередь Сергея объезжать стадо.

Лобанов вылез из-под одеял, натянул колпак и сапоги. Мадий потоптался и зашагал к костру, в котором еще тлели угли.

Звездное небо застили облака. Где-то вдалеке завывал волк, время от времени вскрикивала ночная птица. Пахло пожухлой травой и снегом.

Сергий подтянул штаны, нацепил перевязь с мечом и подошел к костру. Эдик, дежуривший вместе с ним, уже пил разведенное вино с медом, подогретое на огне.

Верзон взял на себя обязанности приглядывать за лошадьми. Он поймал для Сергия гнедого жеребца — саурана Лобанов берег.

— Да я сам бы словил, — слабо запротестовал Сергий, но декан лишь отмахнулся.

— Делов-то… — вымолвил он.

Лобанов присел на корточки у костра и попросил:

— Эдик, плесни мне винца!

Эдик плеснул. Ночь стояла холодная. Времени было часов девять — это по-римски. А по-русски если, три часа ночи. Сергий проглотил вино, подошел к своему гнедому и забрался в седло. Гнедой круто развернулся, дважды взбрыкнул, и конь со всадником направились к стаду, оба готовые к работе. Мадий был немногословен.

— Всё спокойно, — сказал он с сильным акцентом и поехал к лагерю.

Волчара вдалеке продолжал выть, нудно и печально. С другого конца стада напевал Эдик. Пастухи, объезжающие стадо, поют не только для своего удовольствия или чтобы отогнать сон. Звук человеческого голоса действует на коров успокаивающе и, кроме того, предупреждает, что приближающаяся тень — человек.

— Темная ночь… — выводил Чанба по-русски. — Только пули свистят по степи…

Волк затих. Наверное, заслушался. А Сергий вздохнул. Родная речь ласкала слух, представляясь языком таинственным и необычным.

Лобанов досадливо поморщился и поехал. Гнедой, мерно покачивая головой, пошагал вокруг стада — помнил траекторию.