Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон

Милая мама!

Подсознание, уже, конечно, прочитавшее мою биографию, знало, что наша разлука будет больше, чем просто январь, февраль, март и апрель сорок первого. И даже чувство времени, его поверхностный брат, ощущало, что в моей маленькой жизни настали перемены. Оно уже на вывеске на перроне прочитало, что тут мы вляпались в такой дагебюлль, что хуже некуда: за углом поджидала война и время, полное бестолковщины для всех и каждого. Мое детство закончилось.

В книге жизни, этом огромном мануале, который лежит во всех чемоданах мира, написано, что каждая глава жизни завершается нервным срывом. А в новую мы приходим как будто новорожденные: выплакавшиеся и слабые, с эхом крика в душе. Такой я ступила на берег на острове Амрум: одинокая исландская девчушка, проигравшая и отца, и мать в той игре в покер, которую устроили человечишки.

65

Амрум

1941

Амрум – один из фризских островов, этих белых песчаных рифов, которые висят, словно многозвенные серьги на «шее» Германии, если представить, что «голова» – это Дания.

Фрау Баум стояла на пристани в Виттдюне: прямое и отутюженное пальто, с высокой прической, косолапые ноги в сапогах на высоких каблуках. Она напоминала Мэри Поппинс из фильма, который я посмотрю только через много страниц. Но при приближении ее лицо оказалось серым и серьезным. Эту женщину лет тридцати пяти, казалось, огорчали ее большие губы и слишком маленькие глаза, от нее веяло какой-то грустной пустотой. Ее глаза сразу напомнили мне две горошинки на пустой тарелке, хотя губы были больше всего похожи на две изогнутые сосиски. В ее тени ежились дети, трое скромных немецких мышат, а чуть подальше на пристани стояла девочка моего возраста с морщинками на лбу. Ее звали Хайке, она была чистокровная немка и моя товарка по эвакуации. Ее мама погибла при первом воздушном налете англичан на Берлин, а отец в это время вымещал свою скорбь на французских крестьянах.

Паромщик отнес мой чемодан на берег. В нем была большая часть моей одежды, новенькие резиновые сапоги, две исландские саги в старинных переплетах, а также волшебная шкатулка страдавшей сердечным недугом Аннели. Фрау Баум тотчас объявила все это своей собственностью посредством строгого взгляда.

Как и другие фризские острова, Амрум – слегка выпуклая песчаная волна, у берегов ракушечно-белая, а в середине травянисто-серая. Он в шесть раз больше самого большого острова у нас в Брейдафьорде, а во время войны там жило около тысячи человек: женщины, дети и потрепанные мужчины.

Дом семьи Баум находился в Норддорфе – деревеньке с населением 365 человек на самом севере острова. Дом был в классическом фризском стиле: белый с крутой соломенной шляпой темного цвета. Внутри царил добела вымытый напольный холодок, и все предметы обихода полностью оправдывали свое название: здесь не было ничего, что не было бы в обиходе. Стены были пустыми и белыми, только в гостиной висела черно-белая фотография хозяина в нацистской униформе, а кухню украшало цветное изображение фюрера со злющим лицом. То был старинный европейский обычай, возникший в прежние нищие века: трапезничать пред лицом императора в надежде, что его лицезрение дарует насыщение полуголодным.

В голосе фрау послышались нотки радости, когда она с гордостью показывала мне свой дом, но вскоре в ней взяла слово скупость, которая разразилась длинной речью о качестве пуха в моем одеяле, которое она по случаю купила у местного добытчика, а еще прибавила, что сама распакует мой чемодан. Я в бессилии проводила глазами свой чемодан в ее комнату и не могла ответить, что оттуда потребуется мне в первую очередь, – видимо, мой немецкий, который я, очевидно, упаковала на самое дно.

В первые дни я была почти немой. Нервный срыв за пару часов не проходит. Я чувствовала себя беззащитной и маленькой и тосковала по маме, как лодка по морю. Поговорить с фрау было нечего и думать, а Хайке смотрела на меня косо, заявляла, что по-исландски не говорит, а по-датски – тем более, и держала свои вещи на безопасном расстоянии от меня. Копенгагенским женщинам приходилось туго, но лишь в глазах этой двенадцатилетней девочки я впервые прочла обо всех ужасах войны. Оказалось, что ее жизнь – одни дымящиеся руины. В первую ночь я не могла сомкнуть глаз от тоски по маме и смотрела, как эта девочка спит. Она через равные промежутки дергалась в постели и накидывала одеяло на голову. Такова реакция души: она стремится избавиться от каждого потрясения, вновь и вновь проигрывая его с глубоким погружением, пока в нем не останется никакой боли.

На следующий день я пошла вместе с ней в школу. Но едва мы вошли в класс, она начала притворяться, что не знает меня, а друзей в классе у нее, судя по всему, не было. Потом выяснилось, что она не владела языком островитян. Хотя преподавание в школе велось на немецком, между собой все дети болтали по-фризски. Это был забавный язык. Кто-то сказал, что фризский – это голландский, потерпевший кораблекрушение. А мне всегда казалось, что он звучит так, как если бы пьяный в дым датчанин, который переплыл через море на английском торговом судне, попытался заговорить по-немецки с голландской торговкой своим телом. Но выражаясь поэтично, скажу, что фризский – единственный настоящий морской язык. Когда Северное море накатывает на берег и заглядывает в прибрежный кабак, оно заказывает пиво на фризском языке.

У фризов много красивых имен. У одной моей одноклассницы, которая позже стала мне подругой, были два брата – Сит (Победа) и Шюрд (Сигурд).

По-моему, сейчас фризы утратили свой морской язык – этим благородным наречием сейчас пользуются всего тринадцать старух в доме престарелых в Хусоме, и надо постараться, чтоб они прожили как можно дольше.

Конечно, я явилась на новое место во всеоружии после того, как со мной обошлись датчане, и твердо решила влиться в коллектив. Это оказалось проще, чем я думала. В этой школе датские пытки не были в ходу. Может быть, из-за того, что немецкий язык был для фризских ребят почти таким же чужим, как и для исландских. Наша учительница, фройляйн Осингха, зорко следила за тем, чтоб никто не остался за бортом. Она была светлая сорокалетняя женщина, похожая на кайру, исключительно красивая своей кроткой красотой – эдакая Марлен Дитрих с пучком, – но любви ей явно не хватало, как и другим женщинам Амрума. Они все были либо вдовы, либо соломенные вдовы. Из мужчин здесь остались всего несколько старцев, которые уже выросли из военных забав и сподобились женского разума. (Мужчины верят в закон об оке за око и зубе за зуб до тех пор, пока эти части тела не начнут отваливаться у них сами собой.)

Этот остров был без пяти минут Fraueninsel – Бабий остров.

Итак, школа встретила меня благосклонно, и, будучи привычной к ветрам островитянкой, я на удивление быстро вписалась в этот мирок. После месяца жизни на Амруме я не только нашла себе подругу-фризку, но и сама начала петь на этом странном языке, который до сих пор болтается у меня в голове, будто истрепанное знамя на заржавленном флагштоке. Мне явно надо завещать свой мозг Музею мертвых языков ООН, подобно тому, как мой Паутль Арасон завещал исландскому Музею фаллосов венец своей плоти, – который во время оно был бесподобен, и которого я отведала в походной кухне близ горы Хердюбрейд, – чтоб он сохранился. Ух, моя собственная жизнь – это такая жуткая коллекция фаллосов!

Фрау Баум была не в восторге от еще одного голодного рта в своем доме. Хотя я знаю, что папа послал ей внушительную сумму на мое содержание. А ведь они были вовсе не бедные. Герр профессор д-р Баум был высокопоставленным и высокооплачиваемым чиновником в Тысячелетнем рейхе. Во Фрисландии он появлялся редко. Не надо забывать, что военным хлопотам сопутствует крайне запутанное делопроизводство, и ему редко доводилось отдыхать от всех этих бумажек и печатей. Их дом на Амруме изначально был семейной дачей, а сейчас они решили, что жене и детям лучше переселиться туда до той поры, пока Германия не выиграет войну.

Английские эскадрильи почти каждый день пролетали над самым островом с соответствующим шумом – атаковать Гамбург или Берлин. Деревенские мальчишки развлекались тем, что считали самолеты и бурно радовались, когда на обратном пути недосчитывались двух-трех. Сам Амрум, разумеется, не был целью для ударов. Он был островом вне войны, самым настоящим убежищем от канонады. Итак, я нашла мирный островок у самого воюющего континента и сейчас, оправившись от нервного потрясения, пыталась наслаждаться этим миром, хотя нам с Хайке предстояло начать нашу собственную войну с фрау.

66

Хайке и Майке

1941

Мы с ней делили комнату – белую известковую пещеру с квадратным окошком глубоко в стене и двумя громоздкими пуховыми одеялами на треножниках, – и постепенно у нее развязался язык. Хайке поведала мне о красивой семейной жизни до войны на четвертом этаже на Пренцлауэр-Берг в Берлине. Ее отец был вагоновожатым, а мама работала по вечерам билетершей в театре. «Она слишком увлекалась кабаре и тому подобным. Судьба наказала ее за то, что она не всей душой следовала за фюрером. Нам всем надо держаться вместе». «Ага, конечно», – думала я, представляя себе моего отца.