Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без

Я думал о своем даре. Благодаря ему я мог бы заполучить любую женщину, какую только пожелал, красавицу с литым телом, упругой грудью, чувственными губами, стройными ногами… Я мог заполучить любого человека, будь‑то мужчина или женщина, сеньор или вассал, как будто я был флейтистом из Гамельна, но следом за мной шли смерть и опустошение… Я лишь желал любить, любить по‑настоящему, любить, как любят другие мужчины.

Я думал о Людовике, о том, какой могла бы быть наша любовь, если бы мое семя не убило ее. Я думал о Мартине, о ее прекрасных глазах цвета изумруда. Я думал обо всех женщинах, которые встречались и еще повстречаются мне на пути. Кого мне еще суждено полюбить? Ни с одной из них мне не суждено было соединиться навечно.

Я обладал властью вечной любви, но был несчастлив. Любовь обрекала меня на одиночество, и я не мог противиться ее воле. Тысячи женщин, тысячи тел… мне было бы достаточно одной, той, кому бы я мог отдаться всем сердцем, каждой частичкой своей плоти, в кого бы я мог излить свое семя и зачать новую жизнь. Но у меня не могло быть детей. Мой голос был самой любовью, но мое семя рождало лишь смерть.

Я начал вливать себе в глотку вино и пил до тех пор, пока не погрузился в беспамятство. Я заснул, и мне снилось, что я лечу над баварскими лесами, что пролетаю над оградой Высшей школы певческого мастерства, что совокупляюсь с Фридрихом, и он умирает у меня на руках, что возвращаю мошонки всем мальчикам в школе, что экзаменаторы в консерватории превратились в бесплотные души, они поют хором, а господин директор дирижирует ими. Мне снилось, что я рыдаю от отчаяния, и слезы превращаются в реку, а поющие ангелы зачерпывают соленую воду каменными ладонями и пьют; что Дионисий перенесся на ковре‑самолете в гарем восточного владыки и там за одну ночь совокупился с сорока черноокими гуриями. Женщины умирали в конвульсиях, Красавчик Франц хлопал в ладоши и смеялся как ребенок.

Я очнулся внезапно, в холодном поту. Желудок свело болезненными судорогами, меня вырвало на пол. Оглядевшись по сторонам, я облегченно вздохнул. Не знаю, как долго я был без сознания…

Яне вставал с кровати, меня все еще мутило от страшного коктейля, в котором смешались сон, явь и воспоминания. Тогда я представил себя в монашеской рясе, принесшим обеты молчания и целомудрия, усмирившим зов плоти и проводящим время в молитве. Я молил Господа, чтобы он своей властью усмирил силу, бушующую во мне, исцелил мою страждущую плоть. Мне представлялось, что я молился семь лет, без сна, без отдыха, не подымаясь с колен, что я истязал свое тело хлыстом с пятьюдесятью острыми шипами. Я рыдал, но не от боли, а от невыносимого чувства, что звуки стонут в моем чреве, просятся наружу, и громче всех кричал звук любви, бился о стенки живота, ломал кости, рвался наружу. И я бросил на землю распятие Господа нашего Иисуса Христа, поджег потемневшее от времени дерево и, пока оно горело, топтал его ногами и бил хлыстом, пока из него не хлынула кровь. Монахи моего ордена попытались остановить меня, заломили мне руки, и тогда я начал петь псалмы, и в этих псалмах слышался звук любви. Монахи оставили меня и пали ниц, и я овладевал ими. Они кричали от ужаса, молили Бога пощадить их и один за другим умирали, познав мое смертоносное семя. Во сне волшебник Тюршток грозил пальцем и кричал монахам, чтобы они не вздумали приближаться ко мне, потому что нет на свете человека, способного противиться силе вечной любви. Он предупреждал, что эта сила перемелет их, как жернова перемалывают ячменные зерна. Я слышал, как грохочет в моем чреве могучий ток любви. Я никогда не смог бы остановить эту реку, не смог бы вычерпать ее руками. Мне оставалось лишь лечь на волны и плыть по течению. Я – послушное орудие в руках древнего неумолимого божества, требующего кровавых жертв, питающегося душами женщин, которые умерли, впитав яд моего семени.

В том сне я вышел из храма и у ворот меня поджидал Тюршток. В руке у него был меч. Тюршток говорил, что у него нет выбора, что единственный способ положить конец моим страданиям – убить меня, что с моей смертью звук вечной любви замолчит навсегда. А я ответил, что хотел бы стать тенором. Волшебник взмахнул рукавом, и тут же меня подхватил ураган и понес по всем столицам Европы. Мир завертелся перед глазами калейдоскопом, в котором сменялись театры, декорации, костюмы. Я пел арии, дуэты, трио, а сотни тысяч слушателей внимали мне как божеству. Я стал королем сцены, толпы зрителей рукоплескали мне. Тогда я спел им песнь любви, а они умирали с моим именем на устах. Я убил их всех, одного за другим, как безжалостный злодей. Меня осудили, бросили в темницу и отрубили голову. И пока моя голова катилась по эшафоту, из нее, прорываясь сквозь предсмертные хрипы, кровавым фонтаном продолжал бить звук любви, а обезглавленное тело смеялось и плясало, а потом рухнуло на землю. И вновь появился волшебник. Он говорил, что мне никогда не быть тенором. Куда бы я ни направил свои стопы, путь ведет меня к эшафоту. Будет лучше, если я приму смерть из его рук, чем погибну от позора и бесчестья. Я опустился на колени, и волшебник Тюршток занес надо мной меч. Я просыпался, меня рвало. Потом вновь забывался, и перед глазами вставал все тот же кошмар…

Сорок дней я провел в своей комнате. Перед глазами бесконечной вереницей сменялись сновидения. Я проклинал силу вечной любви, потом падал в изнеможении и пел, сеял смерть, а потом мне отрубали голову, я воскресал и снова начинал борьбу, чтобы вновь потерпеть поражение. За все это время в моем желудке не было и маковой росинки. Я лишь пил, меня рвало, я засыпал, просыпался, снова пил, снова исторгал выпитое, и снова засыпал, и снова просыпался… Казалось, эта агония обезумевшего разума будет длиться вечно.

Иногда тетя Констанция стучала в дверь. «Оставьте меня… оставьте меня в покое». – «Если вы не выйдете, Людвиг, боюсь, мне придется позвать врача». Но я знал, что она этого не сделает. Полагаю, что в глубине души она считала, что меня поразила кара Господня, и она никогда бы не осмелилась вмешаться в божественный промысел.

По прошествии сорока дней я решил положить конец своим мучениям. Мне пришла в голову нелепая мысль – вытравить из тела звук любви, вырвать его с корнем из моего чрева, вычерпать, как вычерпывают воду из колодца. Я начал петь и пел шесть дней не замолкая, пока голосовые связки не задрожали от напряжения.

Я заполнил эликсиром Тристана пространство моей комнаты, он проник во все щели, во все закутки. Звук вечной любви, желанный и ненавистный, ураганом пронесся по дому, сотрясая основания стен. Это могло продолжаться вечно – источник, питавший его, казался неиссякаемым. Но наконец силы покинули меня.

Убедившись в бесплодности моих попыток, я решил, что, возможно, мне удастся избавиться от семени, и последующие семь дней истощал тело неистовым рукоблудием, пытаясь выгнать из него весь белый яд. Но после каждого семяизвержения мои яички с исступлением пчел вырабатывали все больше и больше смертоносного семени. Это было все равно что пытаться осушить море…

За шесть дней я наполнил своим белым ядом целый бокал, но все было напрасно. Эликсир Тристана в жидком состоянии был столь же неисчерпаем, как и его эфирная эссенция. Волшебник был прав, говоря, что гордиев узел заклятия может разрубить лишь смерть наследника Тристана. Ни один смертный не в силах совладать с властью вечной любви, потому что она… вечна.

Но если мое семя таит в себе смертельную опасность для человеческих тел, возможно, если я отведаю его сам, то умру, как те несчастные девушки? Так я и сделал: поднял бокал и, провозгласив тост в честь дьявола, поднес его к губам и опрокинул содержимое в рот. Белый ликер влился в меня с медлительностью меда. Он не имел вкуса и с виду напоминал теплый бараний жир. Помогая языком, я проглотил почти половину бокала, но не заметил в себе никаких изменений. Мой собственный яд был для меня безвреден, как яд скорпиона или гадюки для их носителей.

Разуверившись в возможности сверхъестественной смерти, я решил покончить с собой обычным способом. Я свил из простыней петлю, забрался на стул и привязал ее к одной из балок потолка, собираясь раз и навсегда распрощаться с жизнью, с поприщем тенора, с моим голосом, рождающим любовь и приносящим смерть. Я забросил петлю на шею и прыгнул. Петля напряглась, я почувствовал, как омерзительно хрустят кости, как, не найдя привычной опоры, пляшут в отвратительном танце ноги, как со свистом выходит из груди воздух.

Я забился в конвульсиях.

Я умирал, отец, и вместе со мной умирала вечная любовь ради тех невинных, кого я еще не успел убить. В глазах помутилось, за одну секунду передо мной пронеслась вся моя жизнь, из гортани вырвался предсмертный крик.

42

И когда я уже почти пересек скорбную долину смерти, в мою комнату ворвалась тетя Констанция. Ее белая ночная рубашка была изодрана в лохмотья, как будто она только что вырвалась из лап волка. Ее глаза покраснели, на уголках рта выступила пена, ногти кровоточили, а с головы грязными клоками свешивались остатки волос. Она подбежала ко мне и обхватила руками так, чтобы ослабить натяжение веревки. Она всхлипывала как ребенок: