ДОЧКИ-МАТЕРИ. Третий лишний? - Каролин Эльячефф

Сознательно или нет, добровольно или невольно, дочь становится матерью своей матери, чтобы заполнить «психические прорехи», которые возникают из-за нехватки материнской любви, о чем Андре Грин пишет как о «полной, окончательной и хронической недостаче»[27]. Есть мнение, что дочери в большей степени, чем мальчики, предрасположены к тому, чтобы занять место «матери для своей матери», так как идентифицируют себя с ней (или наперекор ей) – с той маленькой девочкой, которой та была, чему также способствует половая идентичность. Эта ситуация кажется экстремальной, пока дочь молода, и совершенно нормальной, если дочь взрослая, а мать старая.

«Мне бы хотелось, чтобы ты занималась мной, чтобы ты обняла меня и утешила меня», – говорит пожилая мать взрослой дочери, которая отвечает ей: «Но ведь это я была ребенком!» – «Разве это имеет какое-то значение?» – возражает мать. Эта мать – Шарлотта из фильма «Осенняя соната», с которой выясняет отношения ее дочь Ева. Мы наблюдаем, как неспособность «женщины в большей степени, чем матери» исполнять предназначенную роль по отношению к дочери может принимать не только уже известные формы отсутствия или самоисключенности, но и приводит к подобному обмену ролями. В своем представлении мать перемещает дочь на место собственной матери и ожидает от той, кого она сама же родила, что она восполнит любовь, недополученную когда-то в детстве от собственной матери. В результате у нее не будет ни матери, ни дочери, поскольку ей самой не удается быть хорошей матерью, несмотря на все ее оправдания.

Истина пробивается в одну из тех редких минут искренности, когда Шарлотта забывает о своей привычной роли и своих лицемерных признаниях: «Я всегда была глубоко убеждена, что люблю вас, Хелену и тебя». «Я всегда боялась тебя [...] Я боялась того, что ты требовала от меня. Я думала, что не способна соответствовать всем твоим ожиданиям [...]. Я не хотела быть твоей матерью. Я хочу, чтобы ты знала, что теперь ты стала моей единственной опорой, но это так сильно пугает меня, что я еще больше чувствую себя беззащитной», – эти слова вырвались у нее помимо воли, на секунду раньше, чем она смогла взять себя в руки и вовремя умолкнуть. «Разве я тебя обманываю? Разве я ломаю комедию? Неужели все это – правда? Сама не знаю...», – мать уже ни в чем не уверена, это и есть главная истина, столь далекая от прежней ее убежденности в собственной правоте. Превосходство этой женщины, которая столько не додала собственной дочери, обернулось на деле полной материнской несостоятельностью, неспособностью дать то, что она сама когда-то не получила. В то же время, свою неспособность отвечать на запросы дочери она воспринимает как необоснованные приставания, дабы оправдать собственную неполноценность.

У дочерей, чьи матери перемещают их на место собственной матери, или принуждают их играть ее роль, никогда не бывает детства, если только им не повезет и рядом не будет любящих отца, бабушки или дедушки, которые будут обращаться с ней как с ребенком, а не маленькой женщиной, так рано сложившейся и «такой смышленой», «сильной» и такой милой со своей мамочкой. Алис Миллер приводит столь часто встречающийся случай старшей дочери, которая занимается младшими детьми вместо отсутствующей или слишком занятой матери, выполняя в семье роль «жемчужины в короне»[28]. Если же дочь живет с одной только матерью, обмен ролями происходит «по полной программе», и его не смягчают связями с другими родственниками: с отцом, бабушками и дедушками или иными членами семьи. Так Джойс Кэрол Оутс рассказывает в романе «Мария» (1988) о матери, которая то отсутствует в жизни дочери, то заполняет собой все, буквально не дает ей свободно вздохнуть. Мать позиционирует себя как ребенок-тиран, вынуждая дочь превратиться в мать-кормилицу не столько даже для младенца, второго ребенка, которым реальная мать также не способна заниматься, сколько для нее самой. Марии приходится стать любящей ребенком-матерью для своей матери, ее терапевтом, утешительницей или назойливой приставалой, ее альтер-эго («Ее зовут Мария, она так похожа на меня – она знает все, что знаю я», – говорит о ней мать). Дочь в подобных случаях всегда одинока, ужасно одинока, особенно в присутствии матери.

Именно такую ситуацию переживает Розетта, героиня одноименного фильма (2000) Жан-Люка и Жан-Пьера Дарденнов. Она живет вдвоем с матерью-алкоголичкой в трейлере. Отношения между матерью и дочерью сведены к минимуму. В полном одиночестве молчаливая Розетта обречена ежедневно противостоять тягостной нищете. Чтобы выбраться из нее, не имея никакого образования, она должна любыми способами искать работу. У нее нет никакой ни родственной, ни иной моральной поддержки, нет друзей, она даже не знает, что это такое – дружеская или социальная связь. И каждый вечер она поздно возвращается на заброшенный пустырь, который служит им кемпингом, только затем, чтобы немного привести в порядок мать, которая занимается проституцией за бутылку пива. Розетта обращается с матерью точно так же, как та обращалась с ней в детстве: грубо, без малейшего намека на нежность: «Ты опять сосешь пиво!», «Ты думаешь только о том, чтобы пить и трахаться!», «Подбери свои лохмы!» В конце концов именно дочь решает отправить мать на курс детоксикации, но мать отказывается возвращаться в «нормальный» мир, в который Розетта стремится всеми фибрами души. «Я не хочу выходить отсюда!» – бормочет мать и сталкивает дочь в пруд, на берегу которого они боролись; и тут же уходит, даже не пытаясь помочь ей выбраться и нимало не заботясь о том, что дочь может утонуть.

«Мама!» – шепчет Розетта, барахтаясь в воде, в полном одиночестве, как барахтается она и в жизни. Но напрасно ожидает она помощи от «мамы», ведь Розетта и не получала ее никогда, так как сама она вынуждена быть матерью своей матери. Стоит ли удивляться, что дочь постоянно одна, что она так безнадежно одинока? Какое чудо должно произойти, чтобы она окончательно не захлебнулась?

Алкоголизм матери – одно из наиболее очевидных и серьезных проявлений глубокой депрессии, а неспособность действовать, выполнять обычные ежедневные бытовые обязанности, – другой, менее очевидный, но также один из депрессивных симптомов.

Джойс Кэрол Оутс описывает уже упомянутый выше аналогичный случай: «Однажды, когда отец Марии отсутствовал несколько дней, ее мать оставалась в постели всю первую половину дня и даже после полудня, не утруждая себя даже тем, чтобы одеться. Потом она попросила дочь принести ей свечу. Не то чтобы она была слишком ленива, просто у нее не было желания вставать. Она была слегка простужена, и у нее жутко болела голова, и даже чтобы только открыть свой пузырек с микстурой для горла, ей приходилось собирать все свои силы. Если младенец плакал, Мария должна была одна им заниматься, так как мать чувствовала себя слишком слабой, чтобы покидать постель. «Выйди отсюда, оставь меня одну», – приказывала она дочери. В другой раз, лениво развалившись на разбросанных как попало подушках, она захотела, чтобы Мария прилегла с ней отдохнуть – только с ней вдвоем. Она стиснула дочь в своих объятиях так, что та чуть не задохнулась, как будто кто-то хотел отнять ее у матери. Мария чувствовала ее мощное горячее дыхание: «Знаешь, ты в точности такая же, как я, впрочем, мы ведь и так это знали, правда?» Девочка замирала в полной неподвижности, иначе мать начала бы злиться, или оттолкнула бы ее с негодованием. «Ты не любишь меня? Почему ты меня не любишь?» – допытывалась она у дочери, встряхивая ее и вперив взгляд прямо ей в глаза: «Ты любишь меня – ты такая же как я, я тебя знаю!»

Аналогичным образом, в романе «Любовник» Маргерит Дюрас у матери рассказчицы тоже вошли в привычку эти депрессивные отключки, точно определяемые дочерью: «Но мы, ее дети, как и те нечастные, которых я видела в том же состоянии, в какое иногда впадала моя мать, уже привыкли к тому, как это обычно происходило. Мы даже узнавали, когда были в том возрасте, что на фотографии, признаки, предшествующие тому, что в один прекрасный момент это начнется, – она вдруг не сможет больше нас умыть, не сможет одеть, а иногда не сумеет даже накормить. Такая всеобъемлющая потеря жизнеспособности происходила с моей матерью ежедневно. Иногда она длилась несколько дней, иногда проходила на следующее утро. Я часто наблюдала мать настолько безнадежно разочарованной, что даже редкое счастливое ощущение жизни, которое она чувствовала иногда так живо, не могло отвлечь ее полностью от этого чувства подавленности. Что всегда выпадало из моего внимания, так это определенные конкретные действия, которые она каждый раз выполняла, прежде, чем решительно забыть о нас».

В пятнадцать лет рассказчица осознает, что ее мать несчастна, но не догадывается о том, что она безумна, на этот счет долгое время у нее были только смутные подозрения: «Какой матерью она была? Изнывала ли она от крайней нищеты, или была тем, кто вопиет в пустыне, пыталась ли она добыть пропитание или без конца рассказывала о том, что с ней происходит, Мари Легран де Рубе говорила о своей невиновности, о своих сбережениях, о своих надеждах». Это безумие становится явным только в самом конце жизни матери: «Там, в последнем убежище, я впервые со всей ясностью осознала ее безумие... Прежде я никогда не смотрела на свою мать как на сумасшедшую. А она такой была. С рождения. Это было у нее в крови. Ее безумие не было заболеванием, она всегда была такой».