На ладони ангела - Доминик Фернандез

Я преподавал латынь, итальянский, историю и географию. Чтение современных итальянских писателей, комментарии к газетным публикациям на исторические и географические темы. Труднее всего приходилось с латынью: будучи все из бедных семей, мои ученики каждый день недоедали. Скукожившись в своих легких курточках, они жались к печке, дыша на руки. Глядя, как они бьются над латинскими падежами, я чувствовал себя эдакой дамой из Красного Креста, которая раздает нуждающимся цилиндры.

С наступлением теплой погоды мы выбирались из наших обветшалых классов и отправлялись в парк к замку. Rosa rosae, — повторяли они вслух склонение, сидя между двух кустов роз. Глядя на их трогательные лица, обескураженные многообразием грамматических суффиксов, я однажды придумал чудовище Userum, чтобы им было веселее запоминать окончания прилагательных «us», «er» и «um». У меня было, как говорят, педагогическое призвание. Мои ученики привязывались ко мне и быстро усваивали все, настолько, насколько им могло это позволить отсутствие книг у них дома и равнодушие или презрение к книгам их родителей. Школа, в том виде, в каком она организована в Италии, приносит пользу только тем детям, которые получают дополнительное образование дома, за семейным столом, слушая разговоры своего образованного папы — адвоката, учителя или врача. Длинные летние каникулы, заполненные для детей из буржуазных семей чтением книг и путешествиями, были убийственными для моих учеников, которые после двух месяцев безделья возвращались в школу с пустой головой.

Оставил бы я по собственной воле преподавание? Я старался показаться насколько возможно беспристрастным, не позволяя себе влюбиться в какого-нибудь красивого ученика или завышать оценку тем, у кого первый пушок уже украсил лукавой тенью верхнюю губу. И вряд ли какой-нибудь белокурый мальчик мог бы пожаловаться, что я порою бывал к нему несправедлив. Они были виноваты передо мной, несмотря на все мои усилия, просто за то, что напоминали мне мальчика, который отверг возможность нашей любви.

О любви не могло быть и речи. После уроков мне случалось задержаться с одним из учеников посреди потемневших аллей старого парка, и иногда мы доходили до того укромного места в глубине парка, где собранные в кучу опавшие листья, по совету музыканта из немецкой сказки, предоставляли нам естественное убежище. Нет смысла выяснять, от кого исходило желание прогуляться по парку. Встретившиеся взгляды, улыбка в ответ на улыбку, сигарета, раскуренная молча на двоих: полное взаимопонимание. У меня и в мыслях не было завязывать с кем-нибудь из учеников близкие отношения против его воли или проявлять внимание к тем, чей уже повзрослевший облик и присутствие какого-то подобия первых усов свидетельствовали бы об осознанной ответственности выбора. Никто из них не мог похвастаться тем, что уходил со мной в глубину парка больше одного раза. Из верности к Свену я ни к кому не хотел привязываться. И никого не приманивал к себе никакими подарками.

На свалке у садовника мы находили истлевшие листья, гниющие еловые шишки, клочки бумаги, обломки ремонтирующегося каменного забора, комья вырванного с корнем пырея, банки из-под Кока-Колы и пустые бутылки из-под вина, распитые на выходных. Это ложе из мусора показалось бы тебе неуютным, во мне же оно пробуждало особое возбуждение, которое не доставляли мне впоследствии ни мягкие матрасы, ни белоснежные простыни.

Катастрофа грянула словно гром среди ясного неба. Джорджо Р., семнадцатилетний толстощекий мальчик с рябым лицом, посчитал грехом лежать со своим учителем в течение пяти минут на куче мусора. Он побежал в церковь, встал на колени в исповедальне и все рассказал вальвазонскому кюре. Этот священник не преминул воспользоваться возможностью дискредитировать одного из местных молодых лидеров компартии, чьи рукописные листовки стояли как кость в горле у христианских демократов в их пропаганде по делу Миндсценти. Он донес на меня карабинерам, которые вызвали меня к претору в Сан Вито аль Тальяменто, хотя родители мальчика не подавали никаких жалоб.

Раппорт бригадира карабинеров Кордовадо от 22 октября 1949 года:

«Находясь на службе в Касарсе десятого числа сего месяца, мы получили извещение от своего информатора, что в Вальвазоне имеет место скандальное событие. (На деле все было не так, так как информатором был никто иной, как священник, который, пользуясь тем, что никто больше об этом ничего не знал, растолковал случившееся по-своему.) Поскольку в участок не поступало никаких жалоб, 14 числа сего месяца мы отправились с целью дознания в Вальвазоне, чтобы опросить внушающих доверие людей, не замешанных в происшедшем, и получить более полное представление о скандале или последствиях скандальной истории с учеником местной школы. Несмотря на наше приглашение прийти в участок, родители несовершеннолетнего мальчика явиться отказались. 21 числа сею месяца мы вернулись в вышеуказанный населенный пункт и спросили у родителей мальчика, намерены ли они подать жалобу на преподавателя школы П.П.П. После некоторых колебаний, они дали нам понять, что сохраняют за собой право не подавать жалоб. Мать на допросе заявила нам, что должна посоветоваться с мужем. В заключении, принимая во внимание отсутствие жалоб и заявлений от потерпевшей стороны, а также то, что скандал приобрел огласку и вызвал всеобщее возмущение, мы составили настоящий протокол в трех экземплярах».

Претор Сан Вито аль Тальяменто обвинил меня в совращении несовершеннолетних и непристойном поведении в общественном месте.

Презирай своего друга, Дженнарьело — вместо того, чтобы, пользуясь случаем, открыто заявить, что его личная жизнь никого не касается, вместо того, чтобы разоблачить политическое хамство этой сделки, заключенной между полицией и церковью вопреки позиции семей, которые, очевидно, не очень хотели расставаться с учителем своих детей, он низко прогнулся перед магистратом. Я заявил (дословная цитата из протокола), что «предпринял попытку совершения эротического по своему характеру акта, имеющего под собой литературный мотив и инспирированного чтением гомосексуального романа Андре Жида». И как я только не подавился этими мерзкими словами? В первый же раз, когда мой статус diverso[28] стал достоянием общественности, я сразу же поспешил от него отречься. Приписывая события в Вальвазоне иностранному влиянию или эпизодической моральной ошибке, я заверял всех во врожденной доброте своей натуры и обещал впредь ей не изменять.

Газеты правых сразу же растиражировали эту новость. «Школьному учителю предъявлено серьезное обвинение» — с таким заголовком выступила «Мессаджеро Венето» от 26 октября. «Учитель осужден за безнравственное поведение» — возвестила в тот же день «Гадзеттино», упомянув в статье про Жида. Корреспондент к счастью забыл воспроизвести цитату полностью. «Андре Жид, который два года назад получил Нобелевскую премию», — сказал я претору. Меня до сих пор мучает чувство стыда за то, что я выудил смягчающее обстоятельство, спрятавшись в академических лаврах одного из моих самых любимых писателей. «Унита» выдержала паузу в три дня, прежде чем опубликовала в своем местном выпуске заметку, в которой без указания моего имени сообщалось о случае со школьным преподавателем, обвиненном в «аморальном буржуазном поступке». Простое предостережение, без далеко идущих выводов: Жид, поначалу очарованный СССР, публично отрекся от коммунистов. И всякое упоминание предателя в коммунистической прессе влекло за собой так называемое ритуальное проклятие.

Вечером того же дня в нашу дверь постучался один из местных членов компартии: приказ явиться на следующий день на партсобрание. Я задержал его на ступеньках лестницы и сделал ему знак говорить шепотом. Мама не читала венецианских газет и еще ничего не знала.

Как и всякий раз, когда я отправлялся в тюрьму, я надел свитер с воротом и куртку из кожзаменителя. Я мысленно приготовил свою речь, в которой я заявлял, что рад представившейся возможности вынести на обсуждение проблему, под разными предлогами ранее не поднимавшуюся на наших собраниях. Если экономическая свобода пролетариата должна была оставаться нашей главной целью, то почему было не дополнить нашу программу сексуальной эмансипацией личности? Буржуазия установила свой контроль за частной жизнью не меньше, чем за капиталистической эксплуатацией трудящихся масс. Полицейская мораль семьи и тюремные условия на заводе насаждались в паре. После чего должен был следовать куплет о иудейско-христианских причинах сексуальных репрессий на Западе: пристало ли нам, в середине XX века, нам, представителям прогресса и будущего, следовать заповедям Моисея?

Это воззвание мне показалось необычайно эффектным: я уже видел себя в окружении рукоплескавших мне товарищей и предвкушал свой триумф в стенах маленького собрания, устроенного посреди симпатично нагроможденных столов и стульев в заднем помещении бара «Друзья» напротив моего дома. Служащий бара разносил в моем воображении банки с пивом, а вся наша ячейка ходила ходуном от хохота, посылая к черту карабинеров, преторов, брехливых кюре, архиепископских бумагомарак и прочих святош. Исполненный оптимизма, я завернул за угол дома с красивой лоджией и направился к входу, столь уверенный в теплом приеме, что, как бы в знак доверия, расстегнул молнию на своей куртке. Дыша полной грудью и с бьющимся от волнения сердцем, я осторожно переступил порог.