Убийственное лето - Себастьян Жапризо

Потом я глядел, как Эна моется. Она нередко мылась по два раза на дню, словно работала в шахте. В том, как она намыливалась, терла тело, смывала мыло, было что-то ненормальное. В тот вечер я сказал ей: «Ты себе когда-нибудь сдерешь кожу». Она процедила; «Может, ты пойдешь спать? Ненавижу, когда смотрят, как я купаюсь». Я проверил, есть ли у нее под рукой полотенце, и, прихватив с собой ее сумку и автобусные билеты, пошел было наверх, когда она бросила мне в спину: «Не дури. Оставь сумочку». Сказала нежно, немного печально, как всегда, если забывала подделываться под немецкий говор. Я обернулся: «А что? Боишься, я найду там что-нибудь? Ты ведь читала мои письма!». Она сидела в ванночке спиной ко мне. Приподняла плечи, и все. А я пошел себе.

Братья закрыли свои двери, но в комнате Бу-Бу тихо звучала музыка. Он занимается математикой под музыку Вагнера. А на каникулах слушает рок и читает фантастику. Однажды он дал мне почитать одну такую книжицу. О человеке, который уменьшился в размере и стал добычей то ли кота, то ли паука. Жуть. Сам я в тот вечер чувствовал себя, словно попал в такое же положение.

В нашей комнате еще раз рассмотрел автобусные билеты, вывалил на постель все из сумочки. Бабские мелочи – помаду, расческу, краску для ресниц, флакон с лаком для ногтей, туалетную бумагу, конвертик с иголкой и ниткой и даже зубную щетку. В том, что она их всюду таскала, был какой-то заскок. Деньги – почти три сотни франков, она особо не тратилась и никогда ничего не просила, разве на парикмахера или на безделушки. Осталась сложенная вчетверо бумажка, зажигалка «Дюпон», ментоловые сигареты, кольцо и ее детская фотография размером как для удостоверения, на обороте синими выцветшими чернилами: «Самая миленькая». Я подумал, надпись сделана ее отцом или матерью. Скорее всего отцом, у женщин не такой почерк.

Я развернул листок. Он был вырван из блокнота рекламного агентства «Тоталь», а блокнот принес я из гаража, и лежал этот «Тоталь» в нижнем ящике буфета. Старательно, со множеством ошибок там было написано:

«Ну и чего ты добился, парень, роясь в моей сумке?».

Я подумал, ей удалось написать, пока я ходил в чулан за ванночкой. Коль догадывалась, что я буду рыться в ее сумочке, она прекрасно могла вынуть то, что не хотела, чтобы я нашел. Ясно было, что она мне не доверяет. А раз подозреваешь, значит, чего-то боишься. Или, наоборот, она хотела поиграть у меня на нервах. Но зачем?

Я положил все на место и улегся. Даже не слышал, как она поднялась по лестнице; Повесила сохнуть на раскрытое окно выстиранные трусики и полотенце, легла рядом. Мы долго молчали. Затем она погасила свет и сказала: «Щека горит. Ты сильно ударил». Я не отозвался, и она спросила: «А если кто-нибудь еще захочет меня ударить, ты защитишь?». Я не ответил. Спустя время она договорила: «Уверена, защитишь. Иначе это будет означать, что ты меня не любишь». Поискала мою руку, положила между бедрами для поднятия морального духа и уснула.

3

На другой день у меня все валилось из рук. Похоже, Анри Четвертый заметил это, но ничего не говорил. В голове у меня вертелось только, что Эна что-то от меня скрывает.

В полдень я не стерпел, все бросил, поехал на малолитражке домой Эны не было. Коньята сказала: «Наверное, пошла позагорать. Имеет же она право немного подвигаться». Я сбегал к палатке на лужайке. Там было пусто. Затем прошел вдоль реки до Палм Бич. Тоже никого. Вернулся в гараж пешком через кладбище. Проходя мимо дома Евы Браун, остановился, но не посмел войти.

Чтобы вы меня верно поняли, должен признаться, как ни стыдно, в одной вещи. В ночь после свадьбы, когда Эна уснула, я встал и оглядел ее белое платье. И обнаружил следы смолы на спине. Наверное прижалась к пихте. Но я вспомнил португальца, о котором она рассказала мне в ресторане. Тот ведь, когда целовался, прижал ее к дереву. Я снова улегся. И долго размышлял, как чистый дурень. Ясно, после страшной сцены с отцом она уже не обращала внимания на платье. Но я воображал ее прижатой к дереву. В подвенечном платье. Кем-то, кто, может, сказал ей: «Хочу тебя видеть в день свадьбы». И она ответила «да» и пошла. Я все-таки еще больший Пинг-Понг, чем думают.

В эту среду я, как обычно, должен был ехать в пожарку и отправился домой за оставленной там малолитражкой. Эна все еще не вернулась. Не глядя на меня, мать сказала: «Уж коли ты начал беспокоиться, тебе придется еще немало вынести». Я закричал: «Ты чего? Что ты хочешь сказать?». Побледнев, она ответила: «Не смей говорить со мной так. Будь жив твой отец, ты бы не посмел орать на меня». И продолжала: «Мой бедный мальчик. Спроси у нее про приданое для малыша, которое она начала вязать. Спроси». По ее глазам я понял: на Эну она зуба не имеет, только ей жаль меня. Взяв каску, я сел в машину. И не сразу включил мотор. Все ждал, что Эна вот-вот вернется. В конце концов поехал.

Было часов восемь, когда я подкатил к пожарке. Эна была там. А вокруг с полдюжины пожарных. Они ее подбрасывали на брезенте, предназначенном, чтобы ловить людей, прыгающих с шестого этажа, нам не приходится им пользоваться: в округе и двухэтажные-то дома редкость. Она так вопила – могла разбудить целый город, заливалась, как дурочка. А они снова и снова подкидывали ее, дружно выкрикивая: «Гоп-ля!» Поверьте, Пинг-Понг гордился своей женой. Но когда они поставили ее на ноги и Ренуччи смущенно сказал: «Послушай, мы не хотели ничего дурного», я бы охотно плюнул ему в лицо.

Я не остался там, отвез ее домой. По дороге мы обогнали желтый грузовик Микки. Он посигналил, но у меня не было настроения отвечать. Она же помахала ему рукой. Затем сказала: «Ну хватит Перестань» Я ответил: «Ты думаешь, мне приятно, что все ребята видят задницу моей жены?» Она отвернулась, и мы не обмолвились ни словом до самого ужина.

За столом нас было шестеро Эна ничего не ела. Мать сказала ей: «Я начинаю думать, что тебе не нравится моя стряпня». Она ответила: «Вы правы. Я предпочитаю кухню своей матери». Бу-Бу и Микки рассмеялись. Мать не стала обижаться, а Коньята, ничего не поняв, похлопала девочку по руке. Я сказал: «Что-то ты перестала вязать». Эна не ответила. Только взглянула на мою мать. А затем бросила Бу-Бу: «Поделился бы ты со мной своим аппетитом. Тогда я поделюсь с тобой другим». Я спросил: «Ты это о чем? Что ты можешь ему дать?». Все поняли, что я на пределе, и молчали. Ковыряя вилкой в тарелке, она ответила – ясно, хоть и куражилась, но боялась получить новую затрещину: «Ну, тем, что ты не любишь, чтобы видели твои товарищи». А так как все молчали, она добавила: «Я целое кило прибавила с тех пор, как живу здесь. И все в бедрах. А твоя мать еще недовольна, что я не ем». Бу-Бу и Микки опять стали смеяться. Я же подумал, что она не ответила про вязанье.

Когда мы остались у себя одни, я снова вернулся к своему вопросу. Она закончила раздеваться и, не оборачиваясь, ответила: «Я не умею вязать. Лучше купить все готовое». Когда она складывала юбку, я перехватил в зеркале ее взгляд – взгляд все понимающею человека. Сдерживаясь, заметил: «Думаешь, что беременной женщине полезны те упражнения, которыми ты занималась сегодня в казарме?» Она опять не ответила. Только выдохнула воздух, надела белый халатик и стала стирать трусики в эмалированном тазу, он у нас вместо умывальника. С пересохшим горлом я спросил: «Насчет ребенка ты, значит, придумала?». Она молчала, не оборачивалась, только склонила набок голову. Опять ничего не ответила. Я подошел и врезал ей ладонью.

Она закричала, пытаясь удержаться на ногах, но я бил ее куда придется – по макушке, по рукам. И тоже кричал. Уж не помню что. Кажется, требовал ответа или что она, дрянь, нарочно придумала, чтобы выйти замуж. Братья вбежали комнату, оттащили меня, но я рвался к ней и требовал ответ. Когда я отшвырнул Бу-Бу, в меня вцепилась побелевшая мать. А Микки все повторял: «Не дури, болван, не дури».

Эна стояла на коленях посреди комнаты, охватив голову и рыдая, вся тряслась. Когда я увидел кровь на ее руках халате, гнев мой сразу прошел. Бу-Бу наклонился поднять ее голову. Она, продолжая дрожать и плакать, прижалась к его шее. Все лицо у нее было в крови.

Мать намочила полотенце и сказала: «Уходите». Но Эну нельзя было оторвать от Бу-Бу. Прижимаясь к нему, она кричала все сильнее. Так и не отпустила его – глядела на меня расширенными от слез глазами, пока мать мыла ей лицо. В них было удивление и детская мольба, и никакой злобы. Из носа текла кровь, вспухла щека, сама она еще всхлипывала. Моя мать говорила ей: «Ну-ну! Вот и все. Успокойся». Микки взял меня за руку и вывел из комнаты.

Спустя некоторое время мать спустилась на кухню и сказала: «Она не отпускает Бу-Бу». Сев напротив, схватилась за голову: «И это ты, самый спокойный и добрый. Не узнаю тебя. Не узнаю. Ты даже ударил ее в грудь». Что я мог ей сказать? За меня ответил Микки: «Он и сам не знал, что делает». Но мать только проговорила: «Вот именно» – и все держалась за голову.

Мы еще долго там сидели. Коньята уже спала. До нас доносились сверху голоса, но слов было не различить. Спустился Бу-Бу. На рубахе кровь. Он сказал: «Она не хочет спать в вашей комнате. Я уступил ей свою и переночую у тебя». Налив стакан воды, ушел обратно. Нам было слышно, как он отвел ее к себе и они еще поговорили. Он вернулся к нам, и я спросил, успокоилась ли Эна. Он только пожал плечами. А потом, поглядев на меня, обронил: «Это тебе надо успокоиться» – и вышел во двор.