Братья с тобой - Елена Серебровская

— Тоушан, милая, душа, отдай мне ребенка! Прошу тебя, умоляю: роди и отдай.

— Ты сошла с ума.

— Отдай! Ты же знаешь, у нас в народе это всегда было принято. У одних родятся дети, у других нет. Подарят новорожденного, — он и не знает об этом, он и зовет матерью и отцом тех, кто его растит.

— Ты сошла с ума.

— Отдай, прошу тебя! Я так хотела детей. У нас с мужем их не было, теперь убили его, я некрасивая, замуж второй раз не выйду — вон сколько девушек без женихов, не то что старух, как я! Роди и отдай, пусть он моим будет, на меня и запишем.

— Дурочка. Роди… А потом его грудью надо кормить; ты, что ли, кормить будешь? У тебя же молока нет.

— Буду! Как только ты мне его отдашь, у меня и молоко в груди заиграет, появится сразу! Увидишь, Тоушан, душа! Не убивай его!

Они не заснули в ту ночь. Горячий, страстный шепот сестры стоял в ушах Тоушан весь следующий день. Как она упрашивала! Она готова была ноги Тоушан целовать, только бы та ребенка оставила, только помогла бы ей хоть так узнать материнство.

Тоушан ничего не обещала. И теперь из вечера в вечер она ложилась спать почти со страхом, ожидая, что сестра снова продолжит свои атаки. Ожидания оправдывались. Не выдержав, Тоушан однажды прикрикнула на нее. Сестра замолчала, но и молча она просила. Это было невыносимо.

Рассказывала Тоушан об этом Маше страшно волнуясь.

— Вот так, Мария Борисовна, даже сама не знаю, как поступить. Я-то решила, а вместе с тем… Одна у меня уже растет, а если двое будет.

Легко ли давать советы в таких случаях!

— Чужую беду руками разведу, к своей беде ума не приложу, — сказала Маша грустно. — Самой тебе придется решать.

Молчание. Долгое, затянувшееся.

— В женщине эгоизма маловато. Нет, что я говорю, слово не то, — продолжала Маша. — Женщина себя меньше осознаёт как отдельного человека, а больше как человека для других — для детей, мужа, родителей. Между тем, сознание своей личности — дело необходимое, женщинам же его подчас не хватает. Не эгоизм это, а другое. Ну, например, я знаю такого человека: живет молодой ученый, помешанный на своей науке. Любовью пренебрегает, семьей, радостями жизни. И сквозь все препятствия прорубает свой нелегкий путь, как ледокол во льдах Арктики. Надо понять и решить, что для тебя главное в жизни. Ничего, что я говорю «ты»?

— Говори!

— Ты человек талантливый, незаурядный сама знаешь. Но талант — это только возможность. Его проявить надо. В трудах.

— Люблю очень литературу. Пушкина люблю. А еще больше — нашего Махтум-Кули.

— Тогда ничего не бойся. Сестра пускай с дочкой твоей возится, ей забот и без второго ребенка хватит. А ты иди в науку, врубайся, как ледокол во льды. Разве это не здо́рово — показать, на что способна туркменская женщина в науке! Нет, это не эгоизм, это другое, только я слова не подберу. Держись, Тоушан, ты не одна на белом свете. Будет трудно — приходи в любое время. И не называй меня по отчеству и на «вы», я же тебя старше всего-то на каких-нибудь восемь лет.

Прощаясь, поцеловались. Уже в калитке Тоушан вспомнила:

— Я и не спросила тебя: муж пишет? Как там в Ленинграде?

— В Ленинграде порядок, а мужа перевели в другую армию, на юг. Написал из Севастополя. Красивый был город, сейчас одни развалины у моря. Но ничего, отстроим, лишь бы поскорее с войной покончить. Заходи, подруга!

Глава 20. Доверие

Сегодня в вечернем институте лекций не было, и Маша пришла домой пораньше. У свекрови сидела Аделаида Петровна. Пили чай из верблюжьей колючки. Свекровь услыхала от кого-то, что верблюжья колючка содержит ценные витамины и тонизирующие вещества. Уговорила Машу взять ножницы, кошелку, надеть кожаные перчатки и пойти в пески. Там Маша настригла колючки, свекровь вымыла сухие веточки, измельчила ножницами и теперь заваривала. Чай действительно был приятный, — янтарно-зеленый, с хорошим запахом.

Женщины, видимо, спорили о чем-то, Маша застала их в середине спора. Как всегда, когда она приходила домой, ей прежде всего хотелось умыться. В прихожей сбросила платье, налила из ведра воды в жестяной умывальник и подставила руки под прохладную струю.

— Вот именно она. Эта самая тихая женщина, — настойчиво говорила свекровь. — Я не от кого-нибудь знаю, мне это в военкомате капитан рассказал, который ей сам расписку выдал.

— Тогда бы она не ходила в платье из крашеной марли…

— Так она же себе не взяла ничего.

— А почем кто знает?

— Но нельзя же всех бессовестными считать… Вы же, например, не взяли бы себе…

— Ну, я бы не взяла, вы тоже или там Маша, но в большинстве народ, знаете, какой? Непрочь, если что плохо лежит…

Она опять кого-то поносит! Любимое занятие Аделаиды Петровны. Маша обжала полотенцем вымытые руки и плечи, чтобы свежесть ушла не вся, накинула халат и вошла в комнату.

Свекровь обрадовалась, — ей требовалось подкрепление.

— Машенька, представляете: Настасья Ивановна, кассирша нашего «гастронома», вывезла из-под носа у немцев сорок восемь тысяч рублей — все деньги, какие у нее в кассе были, — она и на родине у себя кассиршей работала. Я в военкомате сегодня узнала, случайно. Вывезла в плетеной кошелке, с какой на рынок ходят; у нее ничего под рукой другого не оказалось. И в пути никому не говорила, никто не знал. Когда эшелон выгрузился, она отыскала финансовое начальство и сдала. До копейки. А сама приехала только что не голышом.

— Господи, ну нашлась одна дурочка на сотню… Люди чемоданами деньги везли — разве свои? — не вытерпела Аделаида Петровна.

— Какие люди, Аделаида Петровна? — строго спросила Маша.

— Какие, многие…

— Какие люди? Вы их видели?

— Зря говорить не будут…

— А вот вы говорите зря. Как вам только не совестно!

Аделаида Петровна замолчала. В первый раз ее обрывали так резко. Базарные слухи она повторяла с необыкновенной легкостью, с каким-то даже упоением. Словно ей доставляло удовольствие считать, что люди в большинстве своем — негодяи.

Маша налила себе чаю. В вазочке сиротливо лежали три окаменевших пряника. Маша догадалась: это из личной порции свекрови. В прошлом месяце их выдали вместо сахара, в тройном размере.

— Нет, я вполне допускаю, что встречаются и такие исключительные натуры, — сказала наконец Аделаида Петровна. — Но большинство…

— Она поступила нормально. Это не она исключение, — возмутилась Маша. — Это воры, лжецы — исключение и ненормальность. Честности человеческой удивляться нечего, но рассказывать о ней обязательно нужно. Сплетня-то всегда с длинными ногами, а хороший поступок сам о себе не кричит.

— А почему она это сделала, как вы думаете?

— Как почему? Ей же доверили. Государство доверило ей свои деньги, народ. Разве этого мало? От одного доверия крылья вырастают. Как же не оправдать его?

— Оставьте вы: доверие! Разве можно людям верить?

— Вы же верите. Вы садитесь в автобус, — разве вы не отдаете свою жизнь во власть водителя? Вы покупаете хлеб и едите, не относя каждый кусок в лабораторию, доверяете. Не хватает еще дрожать каждую минуту… Просто вы привыкли доверять и сами не замечаете этого.

— То другое дело. А вот деньги вы небось пересчитываете не отходя от кассы.

— Пересчитываю. Сами кассирши об этом просят. Ошибка бывает по небрежности, невниманию, без умысла. Но во многом другом всё строится на доверии. Возьмите врача. Или учителя. Одному мы вручаем, доверяем свою жизнь, другому — своих детей, в известном смысле даже их будущее.

— Но тут нет никаких особенностей чисто советских. Так же обстоит дело в любой стране.

— Не совсем. Конечно, любое общество — это уже общество, коллектив. Но в странах чужих, буржуазных, никому нет до тебя дела, там болеют только за себя. А мы — коллективисты, мы все заинтересованы, чтобы плохого не случилось не только с нами, но и с другими тоже.

— Коллективисты… Интересно: еще когда я училась в техникуме, у нас был секретарь комсомольского бюро. Тоже всё проповедовал о коллективизме. А сам в воскресенье удерет куда-нибудь на рыбалку или в лес. И — один. Отдыхает в одиночку. Коллективист!

Маша загорелась:

— И правильно! Коллективизм совсем не в том, чтобы ходить стадом — вместе в кино, вместе в баню. Человек нуждается иногда в одиночестве — в часы отдыха или в часы труда, смотря какой труд. И при этом можно быть настоящим коллективистом. Жить для народа. Думать не только о себе, о своей шкуре, своих шифоньерах и шляпах, но — о благе всех людей вокруг.

В калитку постучали.

Маша побежала открыть. Вскоре она показалась в саду, за окном, с письмом в руке.

— От Кости, ура! — крикнула она. — Письмо по ошибке соседям бросили в ящик, их девочка принесла. — И убежала в сад.

«Здравствуй, всегда здравствуй, душа моя Машенька!