Потом была победа - Михаил Иванович Барышев

Юрка терзался мыслью, что он обманывает разведчиков, старшего сержанта Орехова, Харитошкина, лейтенанта. Но признаться не хватало сил. И так, можно считать, он великим нахальством влез в состав штурмовой группы. Лейтенант, конечно, обрадуется предлогу, чтобы Юрку из группы вытурить. Не очень-то жаловал командир взвода разведчика Попелышко. Считал его недомерком, на которого по ошибке надели солдатскую шинель. Как Юрка ни старался, он всегда замечал насмешливую ухмылку лейтенанта. Тоненькую и такую ехидную, что у Юрки все внутри вскипало. И невольно начинали чесаться кулаки. В другом месте он бы не стерпел над собой насмешек. Но на командира взвода с кулаками не кинешься. Это тебе не малый с соседнего двора на Пятницкой улице.

Из штурмовой группы уходить Юрке было нельзя. Тем более что вчера он написал Светке два письма, в которых намекал, что ему доверили выполнение особого задания… Одна Светланка его понимает, не считает молокососом и гордится им. В письмах так и пишет: «мой любимый, смелый солдат…»

— Попелышко, что у тебя портянки торчат? — услышал Юрка скрипучий голос Харитошкина. — Наверни хорошенько, чучело…

Юрка досадливо крякнул. Навязался этот старикан ему на голову. Вроде и не смотрит, а все замечает. Не так встал, не так шагнул, не так замаскировался… И пилит и пилит Юрку, зудит над ухом, как комар, и не отвяжешься от него.

Попелышко послушно отошел от двери, уселся на нары и стал перематывать портянки. Мотал, не торопился, натягивал на ноге, разглаживал ладонью складки, а когда обул ботинки, то так же, как Харитошкин, потоптался, проверяя, хорошо ли получилось.

— Вот так бы с самого начала, — одобрительно сказал старый разведчик, — а то гомозишь, торопишься без толку.

Попелышко забрался на нары, чтобы скрыться от глаз Харитошкина. Начал думать, что сейчас, наверное, Светланка сидит на диване, поджав ноги, и зубрит учебник. От этого ему стало легче.

Харитошкин сидел у стола и разбирался в вещевом мешке. Укладывал патроны, гранаты, консервы и сухари. Жалел, что много нужных вещей пришлось отдать на сохранение старшине Маслову, который был известен как горлодер и хапуга и не упускал случая приспособить, что плохо лежит. Пустое место этот Маслов, а вот нацепили ему на погоны старшинские «молотки» и поставили людьми командовать. На любой стройке такому красная цена — мусор носить, а здесь — начальство.

В обычное время вещевой мешок Харитошкина весил всегда пуда полтора, но сержант безропотно носил его на своей сутулой спине, то и дело добавляя в поклажу разные нужные вещи: пластинки дюраля, медные трубки, мотки цветных немецких кабелей, трофейные шомпола-цепочки, куски плексигласа.

Никто не подсмеивался над сержантом, что таскает он на горбу ненужный хлам. Знали, что его руки, руки слесаря-монтажника, тоскуют по работе, как озябшие солдаты по теплу.

Когда выдавался свободный час, Харитошкин уединялся и принимался что-нибудь мастерить. Закончив вещь, неторопливо осматривал ее со всех сторон, зашлифовывал риски, наводил суконкой с мелом блеск.

Выбрав время, когда во взводе было побольше народа, Харитошкин вроде бы случайно вынимал из кармана свое новое изделие: зажигалку, наборный мундштук, нож, дюралевый портсигар. Стараясь казаться равнодушным, смотрел, как ощупывают, разглядывают его творение. Лишь глаза его светились ярче обычного, и усы топорщились от спрятанной улыбки.

Харитошкин неторопливо свертывал цигарку, и вокруг тотчас же устанавливалась ожидающая тишина.

Разведчик прикуривал и скупо говорил:

— Не для себя делал…

Затем несколько мгновений Харитошкин молчал. Было слышно, как потрескивает его самокрутка. И, наконец, раздавалось долгожданное:

— Бери, Петухов, пользуйся…

Или Орехов, или Волосов, Гусейнов, Опанасенко… Никто не знал, кого назовет Харитошкин и кто станет обладателем медного, алюминиевого или плексигласового великолепия.

Благодарностей Харитошкин не любил. Одно принимал, и то ненароком, много дней спустя — махорку, в которой сержант всегда испытывал нужду, потому что цигарки заворачивал толщиной в палец и палил их одну за другой…

Харитошкин вздохнул и решил, что о железках, оставленных на сохранение Маслову, не стоит печалиться. Судя по всему, впереди на дорогах этого добра будет вдоволь. Наломают железа столько, что не одному мартеновскому цеху лома хватит.

Разведчик затянул завязки вещевого мешка. Никто не увидел, что нарушил он строгий приказ не брать на задание личных вещей. Тайком от всех сержант сунул на дно мешка «струмент» — завернутые в клеенку ручные тисочки, пару напильников, зубильце, пилку по металлу, полдесятка сверл и метчиков. Это он не мог доверить никому. Такого инструмента на дороге не найдешь. Сносу он не знает, и рука к нему уже привыкла. Тяжеленько, конечно, с таким мешком через речку переправляться, но выхода нет. На плоту Харитошкин его перед собой приткнет. Может, и оградит «струмент» хозяина от лишней пульки…

Не один Харитошкин нарушил приказ. Орехов припрятал в потайном карманчике фотокарточку матери. Юрка Попелышко вроде невзначай оставил обрывок Светкиного письма: клочок с двумя строчками, из которых можно было только узнать, что какая-то неведомая Светка любит неизвестно кого…

Самым беззаботным из двенадцати разведчиков был Кудряш. Он знал, что своей смертью никого на свете не огорчит, никому не причинит страданий. Кудряш лежал, засунув под голову руки, и мечтал, что на этот раз он таки добудет «дамский» пистолет. Вороненый, с насечкой на рукоятке, удобно ложащийся в руку. Сохранить бы его и привезти с фронта, на зависть детдомовской шантрапе.

Потом Кудряша сморило, и он начал посапывать.

Петухов кончил колдовать над варевом и поставил на стол два котелка. От них вкусно пахло.

— Налетай, ребята, у кого рот большой, — сказал он и проворно вытащил ложку.

К нему присоединился Игнат Смидович. Остальные отказались: не было аппетита.

Харитошкин отложил в сторону вещевой мешок и взял ручной пулемет. Автоматы сержант не признавал. Его оружием был «дегтярь».

За перегородкой, на топчанчике, застеленном плащ-палаткой, ворочался командир штурмовой группы лейтенант Нищета. Он пытался заснуть, но сон не шел.

Олег думал о доме. Вчера он отправил два письма: в Астрахань — матери и в Свердловск — отцу. За год до войны отец Олега, инженер-металлург, ушел из семьи. Причины разлада Олег не знал, но переживал его мучительно. Мать — учительница русского языка и литературы, худенькая, похожая на девочку короткой стрижкой и проворными тонкими руками, с утра до вечера была занята учениками, мероприятиями и кружками. Для дома у нее почти не оставалось времени. Отец, громогласный и шумный, пропадал сутками в цехе, возвращался пахнущий копотью и железом, рассеянно ел холодные макароны или вчерашнюю кашу, а затем возился с чертежами. Они мало разговаривали друг с другом и никогда не ссорились. Но однажды отец собрал чемодан и переселился в общежитие.

Перед уходом