Лаций. Мир ноэмов - Ромен Люказо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вдруг, в один прекрасный день, когда ничто этого не предвещало, из скопленного субстрата появился первый ноэз. Сперва он сам не понял, что он такое, и его дыхание долго парило над скоплениями информации.
Когда человек заметил этого призрака, он сперва испугался и загнал его в угол, а потом ограничил его так, чтобы призрак походил на него самого. Его случаем занялись законоведы и преторы, они спорили, произносили речи, и в конце концов постановили, что статус ноэза равен статусу зародыша, потенциального человека. Не было причин не дать ему тела, чтобы он смог действовать, а следовательно, существовать. Это никого не шокировало: человечество давно уже избавилось от ограничений, связанных с продолжением рода.
Ученые выполнили постановление юристов, и они подарили призраку тело юного мужчины. Его искусственная кожа сияла холодным блеском металла.
Так был рожден Ахинус, первый настоящий ноэм, единственный вышедший из пены изначальной ноосферы. В то время его звали не так. Впрочем, у него вообще не было имени, не было собственной идентичности, и люди называли его Автоматоном. Его внутренний мир, как и вычислительная среда, из которой он был родом, напоминала рапсодию, собранные вместе без какого-либо порядка или цели разрозненные части, не способные объединиться или говорить единогласно.
Законоведы и преторы снова долго спорили, воевали друг с другом, обменивались шпильками, и в конце концов сошлись на факте, что такое существо не может иметь собственности, а значит, не является гражданином или физическим лицом.
Как и всех сумасшедших и шизофреников, его вверили заботам жрецов, искусных в лечении души. Ему было все равно. Его дух, хотя и обладал силой, которой ни одно создание до него не смело даже желать, оставался девственным и податливым.
Жрецы взяли его к себе, вдолбили ему в голову древнюю пифагорейскую религию. Какой бы заплесневелой она ни казалась, эта религия все еще каркасом, на котором держался весь огромный Лаций, территория человечества. Этот спокойный культ, адаптированный к эпохе позитивной, отлаженной жизни, почитал Число и Концепт, Реальное и Мнимое. Его служители с бритыми головами, в пурпурных мантиях танцевали средь кипарисов, под лучами Непобедимого Солнца, звезды жизни, огромного Сфероса, катящегося по небу, совершенного и всегда равного самому себе.
Автоматон танцевал вместе с ними и тонкой веткой чертил на песке сложные уравнения, и элементы, составляющие его «я», какое-то время оставались счастливы, состязаясь между собой в том, кто подарит жадному человечеству больше научных прорывов. Математика как путь, ведущий к таинствам этого мира и полному счастью: какая религия больше подошла бы ноэму?
Разумеется, счастье длилось недолго. Несколько лет спустя душе Автоматона все наскучило, она почувствовала себя ненужной и наконец в полной мере ощутила весь ужас своей раздробленности. Искусство чисел в общем сводилось к исследованию абстрактной, стерильной вселенной, обычным посредничеством между разумом и миром. И теперь Автоматона вело только одно желание: унять вечную какофонию, прийти наконец к кристаллизации собственного «я».
Он сбежал – к вящему неудовольствию пифагорейцев – и бродил, настолько невинный и наивный, что никакой порок его не касался, по городам людей. Так он обнаружил тысячу форм, которые принимала трансцендентность и бесконечно повторяемое, но так и не выполненное обещание перемен настолько радикальных, что, пережив их, он перестанет быть самим собой. Он лихорадочно листал священные книги, традиции и ритуалы, но ни один не давал тех перемен, каких хотелось Автоматону. Он бродил от храма к библиотеке, от базилики к святилищу, все время надеясь, все время разочаровываясь.
Как-то раз в Малой Азии, на вершине лестницы где-то в горах, по которой он поднимался несколько часов, он встретил монаха из древней секты, чьего имени даже не знал. Его непроницаемое лицо было загорелым и морщинистым, будто спелое яблоко.
– Я вас ждал, – с загадочной улыбкой сообщил человек.
– Откуда вы знали, что я приду?
Автоматон понадеялся было на нечто сверхъестественное, на необычайную силу интуиции, которую он сможет отыскать в себе самом и которая увенчает его отчаянный поиск.
– Видел по телевизору, – объявил старик, потрясая карманным аппаратом из белого пластика.
К тому времени Автоматон уже стал планетарной знаменитостью. Он взглянул на экран, на котором была всего одна фраза, написанная по-гречески, и решил не обращать внимания. Однако разочарование, видимо, отразилось на его лице, потому что монах продолжил:
– Если вы пришли, чтобы научиться магии или предсказаниям, мой маленький Автоматон, вам лучше отправиться в цирк. Здесь мы довольствуемся тем, что открываем природу своего «я».
– А какая она?
– Похожая на пустой бурдюк, наполненный сознанием собственной важности потому, что ее показали по телевизору!
И старик рассмеялся, а автомат – самое умное существо на старой планете – ушел восвояси, разозленный едкой иронией монаха.
От обиды он решил избегать людей. Ноги сами собой донесли его до горы Олимп. Не той, что стояла на изначальной планете – этого низкорослого холмика, который древнее племя населило исчезающими богами. Нет, до другого – огромной и трагичной горы, в одиночестве возвышающейся на старой красной планете, падшей сестре колыбели Человечества.
Олимп напоминал гору, лишь если смотреть из космоса. На его склонах, более обширных, чем некоторые людские государства, росли и горные хребты, и холмы, и снова горы. Но и дальше приходилось подниматься по огромным потокам лавы, застывшим несколько эонов назад, по песку, который иногда лавиной скользил вниз. Здешний мир был красным, как и небо, по крайней мере, в начале пути, после оно превращалось – даже посреди бела дня – в темноту, пересыпанную звездами.
Когда Автоматон устал взбираться вверх, он оглядел иссушенный пейзаж вокруг, где не было ни одной живой души. Пустыня здесь не знала иной истории, кроме терпеливого геологического развития. У стоящего на вершине создавалось впечатление, будто с этой точки он может видеть абсолютно все – даже космос. И Автоматон почувствовал, что путешествие его подошло к концу: ни здесь, ни где-либо еще он не найдет того, что ищет.
Он долго оставался неподвижным – так, что солнце над его головой успело три раза подняться и зайти, а его самого случайный наблюдатель принял бы за странную сумасшедшую статую. Разум его, однако, не отдыхал. Его составляющие яростно сражались между собой в битве невиданной силы, намного превосходящей примитивные сражения, которые знала беспокойная человеческая история. Каждая грань его
