Пионеры Вселенной - Герман Нагаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне, видимо, тоже скоро запретят выступать по политическим делам. Я ведь задумал собрать подписи ученых под петицией в защиту Кибальчича. Собираюсь ехать к Менделееву.
– Вот как! – удивился Верховский. – Это, конечно, благородно, Владимир Николаевич, но совершенно бессмысленно.
– Отчего же? Ведь я хочу хлопотать, чтоб ему сохранили жизнь и дали возможность работать в крепости, изобретать. Ведь он может сделать великие открытия.
– Если б Кибальчич покушался не на царя – могли бы простить, а тут престиж! Божий помазанник… И есть закон о священной особе… вы знаете… Я решительно не советую. Ему не поможете, а себе испортите и карьеру и всю жизнь. Вы и так, видимо, уже взяты на заметку. Да и ученых подвести можете.
– Ах, как больно это слышать! – вздохнул Герард.
– Что поделаешь, дорогой друг, мы живем в жестокое время.
– Если говорить с точки зрения международных законов, – подумав, заговорил Герард, – то следует помиловать всех! Ну давайте посмотрим как юристы. Рысаков, хотя и бросил бомбу, но даже не ранил царя. К тому же ему нет двадцати, а несовершеннолетних казнить нельзя.
– Это верно! – согласился Верховский. – Гельфман, Михайлов, и Кибальчич, и Желябов вообще не участвовали в покушении и не могут считаться убийцами. Перовская лишь расставляла людей, но не бросала бомбу. К тому же она женщина и дворянка – ее казнить можно лишь по указанию царя. Виновен и подлежит казни лишь тот неопознанный террорист, что убил царя. Но он погиб и, следовательно, уже наказан…
– Законы – законами, а царь – царем! – глубоко вздохнул Верховский. – Если не хотите погубить себя, послушайтесь моего совета. Я говорю вам это, как ДРУГ.
3
Сразу после суда приговоренных к смерти перевезли в дом предварительного заключения и заперли в камерах смертников. Воем им был предоставлен суточный срок для подачи просьб о помиловании на высочайшее имя. Желябов и Перовская отвергли это предложение, а Рысаков и Михайлов написали «просьбы». Геся Гельфман просила отсрочить ее казнь ввиду беременности. Кибальчич решительно отказался просить о помиловании, сказал, что у него есть другая просьба, и попросил бумаги и чернил. «Надо поучтивей, – подумал он, – иначе не будут читать». И перо четко вывело: «Его сиятельству господину министру внутренних дел. По распоряжению Вашего сиятельства, мой проект воздухоплавательного аппарата передан на рассмотрение технического комитета. (Так мне сказали.) Не можете ли, Ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении иметь мне свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, по крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня…»
Просьба Гельфман после проведения обследования была уважена, а Рысаков, Михайлов и Кибальчич не получили никакого ответа…
По Петербургу поползли зловещие слухи, что перед казнью Желябова и других осужденных будут пытать, чтоб вырвать у них признания о террористах, которые остались на свободе. Говорили, что будто бы в ночь на 1 апреля на Шпалерную к дому предварительного заключения из тюремного замка подъехали три черные повозки. Из них вышли люди с ящиками, в которых были спрятаны орудия пыток. Будто бы вся коридорная охрана у камер смертников была снята и оттуда всю ночь доносились приглушенные стоны.
Никаких официальных опровержений этих слухов в газетах не появлялось…
Подробности убийства Александра II и слухи о предстоящей казни народовольцев продолжали волновать мир. В Швейцарии русский революционер князь Кропоткин, в Париже Виктор Гюго и Тургенев возвысили свои голоса в защиту осужденных на казнь.
Еще задолго до суда в Ясной Поляне заволновался Лев Толстой. Три раза он перебеливал письмо Александру III, убеждая его последовать учению Христа и простить цареубийц. Зная, что молодой самодержец попал под влияние обер-прокурора синода, Толстой через тульского губернатора Страхова обратился к нему с просьбой передать письмо в собственные руки государя. Но Победоносцев телеграммой ответил, что отказывается исполнить просьбу Толстого.
Узнав об этом, Толстой целую ночь провел без сна и утром решил послать письмо через Страхова профессору Бестужеву-Рюмину, прося его передать письмо великому князю Сергею Александровичу и умолять того о передаче письма государю. В тот же день, несмотря на распутицу, письмо было отвезено Страхову в Тулу. В сопроводительной записке Толстой писал:
«Победоносцев ужасен. Дай бог, чтобы он не отвечал мне, чтобы мне не было искушения выразить ему мой ужас и отвращение перед ним. Не могу писать о постороннем (то есть творить), пока не решено то страшное дело, которое висит над нами всеми…»
Получив письмо Толстого, Страхов немедля переслал его в Петербург. Но Победоносцев был хитрой и проницательной бестией. Еще до того как письмо Толстого было получено в Петербурге, он отправил в Гатчину с надежным курьером свое письмо. На конверте славянской вязью было напечатано: «Обер-прокурор святейшего правительствующего синода». Письма с этим штампом немедленно передавались царю…
Александр III в этот день был не в духе. Погода испортилась; и даже в сад, окруженный войсками, выйти было нельзя. Из Петербурга не было новых вестей о поимке террористов. Из-за границы шли бесконечные протесты против казни. Все тревожило. Все беспокоило. Да еще, как назло, болели зубы.
Царь достал из потайного шкафа коньяк, хватил две рюмки и только после этого распечатал письмо Победоносцева:
«Государь!
Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Может ли это случиться? Нет, нет, и тысячу раз – нет! Этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.
Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, ото будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных… В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности…»
Царь, не дочитав письма, вскочил, пробежался по кабинету и, снова сев за стол, начертил на письме Победоносцева:
«Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь».
4
Конспиративная квартира у Вознесенского моста, где жили Исаев и Вера Фигнер, была известна лишь членам Исполнительного комитета, куда они собирались для совещаний. Из агентов комитета о ней знали только Кибальчич, Грачевский да Ивановская. Это вселяло уверенность, что предатели, опознающие на улицах революционеров, не могут указать ее. Члены Исполнительного комитета чувствовали себя здесь относительно безопасно. Поэтому сюда было свезено почти все имущество партии из квартиры Перовской и Желябова, из динамитной мастерской, оставленной после 1 марта, и паспортные документы, штампы и печати от Фроленко, который был арестован 17 марта на квартире Кибальчича, попав там в засаду.
Тайная квартира у Вознесенского моста была теперь штабом Исполнительного комитета. Однако обескровленный последними арестами Исполнительный комитет был не в состоянии продолжать активную террористическую борьбу, тем более что по улицам города разъезжали и ходили предатели, знавшие в глаза многих из уцелевших революционеров. Было решено центр «Народной воли» перевести в Москву.
Но Петербург бурлил… Убийство Александра II и судебный процесс над «первомартовцами» вызвали стихийную вспышку революционного порыва среди молодежи, и комитету предлагали свои услуги сотни горячих голов. Это заставляло не торопиться с отъездом: подбирать, накапливать свежие силы. Первого апреля пропал Исаев. Его ждали к обеду, но он не вернулся и к ужину…
Вера Фигнер дожидалась прихода Корбы, чтоб через нее известить товарищей о новой беде. Неожиданно пришел Грачевский. Он был взволнован и растерян:
– Вера Николаевна, полиция схватила кого-то из наших. В градоначальстве его поставили на стол и вызывают дворников со всего Петербурга, хотят установить личность.
– Как вы узнали?
– Говорил с нашим дворником, он уже побывал там. Рассказывает, что арестованный худенький, молодой с пышной шевелюрой. Я прибежал узнать, где Гриша Исаев?
– Это он! Это его схватили, – побледнев, сказала Фигнер. – Только он может вынести такое издевательство и не назвать себя, чтоб не выдать квартиры.
