Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

Жив честным образом, он весь свой век трудился,

Но умер так же наг, как был, когда родился.

Михаил порывисто обнял его, пугаясь слова «эпитафия», но больной заметил:

– Мало ли написал я эпитафий? Вот еще:

Здесь тот лежит, о ком молчит людская похвала.

Ни племени оставил он, ни роду.

Оставил по себе он только Богу оду

Да добрые дела.

А помнишь басню про лестницу, которую хозяин подметал, начиная с нижних ступенек? Мести надобно с верхних ступеней, с верхов… Тебе предстоит еще сие узнать. А теперь иди… О дружба, прощайте!

Лицо больного стало ярко-красным, и Михаил на цыпочках покинул комнату.

Утром местный лекарь не пустил его к Хемницеру, а переводчик уже стоял в дверях, торопя:

– Консул велел скорее. Судно не станет ждать!..

Так наш герой, весьма подверженный сторонним влияниям самого разного свойства, подобно щепке, увлекаемой морем, в тот же день оказался на русском корабле, направлявшемся в Венецию.

Хемницер, съедаемый тоской, остался без друга и еле жив. А скоро петербургские друзья его получили известие, что Иван Иванович уже на другом свете.

Итальянский вояж

В Петербурге граф напутствовал своего подопечного, раба, сына:

– Ты должен блюсти Поля, быть экономным, так сказать… заведовать хозяйством, распоряжаться слугами, однако… Европа без Италии – ничто, особенно если человек думает о художествах. Погляди всенепременно эту божественную страну, в коей ценностей более, чем во всей Европе… На всем экономь, но не на Италии! Ходи, смотри, изучай, зарисовывай. Ты меня понял? – И Строганов сунул Воронихину кошелек: – Это для Италии. Жду тебя… в ином качестве. Перед отъездом побеседуй с Джакомо Кваренги… Буду рад, если делать все будешь не по принуждению, но для удовольствия.

Исполнительности, старания, внимательности Воронихину не занимать – и вот он уже отшагал по улицам Генуи, Флоренции, Рима десятки и десятки верст. Между причудливыми и каменистыми, утопающими в зелени городками – на дилижансе, а по крепостям, замкам, палаццо, соборам, улицам – в стоптанных туфлях. Пришлось даже приобрести башмаки на толстой подошве. Ходил, озираясь по сторонам, запрокидывая вверх голову, любуясь и торопясь запечатлеть фасады, карнизы, портики в своем альбоме.

Итальянский язык Андрей знал гораздо хуже, чем французский, однако пользовался путеводителем, замечал и древность крепостей, и наследование культуры Древней Греции и этрусков. Вычитал на французском языке историю Муция Сцеволы. Когда Муций попал в плен, решил показать врагам свое бесстрашие и презрение к боли, он положил правую руку на угли очага и с улыбкой выслушивал приговор. И в историю вошел с прозвищем Сцевола (что значит Левша).

Андрею уже были известны имена знаменитостей Италии: живописца Микеланджело Караваджо, архитекторов Бернини, Пьетро да Кортона, композиторов Клаудио Монтеверди, Арканджело Корелли, философа Джордано Бруно. Во Флоренции он попал под обаяние «каменного рая» – мощеные узкие улочки переходили в площади и даже в мосты через реку Арно. Здесь он, должно быть, сам превратился в статую – так долго не отрывал глаз от «Давида» Микеланджело, от «Давида» Бенвенуто Челлини, словно воспарившего над землей с головой Голиафа в руке и с мечом.

А впереди нашего открывателя прекрасных миров ждал Рим.

Тут, наконец (пока не дошел до великих сооружений), он оказался на одном из холмов города, и перед ним открылось зеленое море. На горизонте удивительные деревья: тонкие голые стволы, а вверху, будто столешница – зеленая вершина. Деревья под названием «пинии» восхитили его. Но мало того: вблизи, если посмотреть вниз, среди ветвей что-то золотилось, словно десятки и десятки маленьких солнц. Впервые он увидел неведомые апельсины.

А в низине реки – те самые древнеримские сооружения, которые велел ему зарисовать Строганов. Сооружения те скорее следовало бы назвать развалинами – остатки Римского форума, колонны, то рядом три-четыре, то одиночные. Некогда тут бурлила жизнь – и какая! – а теперь? Остатки фризов, колонн, скульптур…

Однако надо спешить. Впереди – собор Святого Петра, Ватикан… Он построен на месте базилики прежних веков, но архитектор Браманте сделал ее центром всей композиции. Андрей старательно и долго зарисовывал собор Петра, а потом пересчитал колонны.

Колонны, здания с колоннами коническими, коринфскими – были его пристрастием… Если ему когда-нибудь удастся получить заказ на большой собор (даже перехватывало дыхание), он всенепременно сделает колонны.

Из путеводителя Андрей понял, что некогда тут жили воинственные лангобарды, но франки разбили их, а земли подарили папе Стефану II – и родилось церковное государство.

Количество великолепных зданий, палаццо, вилл, лицезрение архитектурных, скульптурных, живописных произведений было так велико, что это даже придавило Воронихина: к радости, удивлению примешивалось сознание собственного ничтожества.

Он вспомнил: надо обратить внимание и на менее значимые, но тоже важные для зодчего предметы: чем и как обставлены и украшены дворцы и виллы. Граф советовал приглядываться к мебелям в итальянских палаццо. Будто бы императрица Мария Федоровна была большой поклонницей маленьких «кабинетиков», и граф водил с собой Андрея в ее собственный особняк в Павловске.

Супруга Павла I, принцесса София-Доротея, отличалась немецкой экономностью и изящным вкусом. Она умела вышивать, играть на клавесине, писать пейзажи и даже решать задачи по арифметике. На своей родине она научилась беречь вещи, могла носить штопаную одежду, а ненужные платья отдавала бедным.

При виде Марии Федоровны Воронихин понял: «хорошишечка» (так называли ее дома) обладала мягким, покладистым характером, любила изящество во всем (в том числе, разумеется, и в обстановке). Оказавшись в России женой наследника, она угадала сущность императрицы Екатерины II и сумела выработать свою линию поведения и даже стала проявлять упорство.

Бродя по итальянским дворцам и музеям, Андрей присматривался к украшениям дворцов, к мебели, даже к цветам. Если он будет зодчим – всё пригодится ради единства и гармонии.

Альбом распух, бумага кончилась. А впереди была Венеция!

О темпора, о море, о амур!

В Зимнем дворце ввиду осенних ветров и холодов вельможи то и дело кашляли и вынимали носовые платки. И лишь одна Екатерина, императрица, с утра тепло одевшись, не замечала сквозняков и слабо нагретых печей, с раннего утра уже сидела за своим письменным столом и подписывала указы.

Секретарь докладывал о волнениях в северных областях и записывал очередной ее указ о «земляных яблоках»: «Ее Императорское Величество указать соизволила объявить госпожам обер-гофмейстерине, статс-дамам, фрейлинам и прочим двора Ея Императорского Величества, чтоб на платьях их никаких накладок из разных лоскутков не носили… Ея Величеству угодно наблюдать более простоту и умеренность в образе одежды…»

Не в первый раз Екатерина писала