Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

бумаги, касающиеся «земляных яблок» в той или иной губернии, – полвека миновало с той поры, как она приказала сажать «картуфели» для лучшего пропитания, однако до сих пор в некоторых местностях империи к «иноземному нововведению» относились с недоверием и суеверным предубеждением.

Царица была заботлива, настойчива, с вельможами ласкова, однако в письмах ее довольно и жесткости. Тому, кто без разрешения ее занял часть городской площади, грозила: «Кто дерзнет подобное сделать, то я сошлю его, где ворон костей его не сыщет». А далее – уж в адрес собственного сына: «…а великому князю скажите, чтоб впредь мимо нас никаких прошений не посылал».

Екатерина II на троне была истинной женщиной (и не укрепляет ли она мысли, что именно женщина – самый удачный выбор для власти?). Она запрещала, например, носить шляпы слишком высокие или прически с нагромождениями предметов – сама-то она была невысока ростом, хоть и величественна.

Истинная женщина, она умела казаться и внимательной, заботливой, и резкой (стоит взглянуть на ее письма княжне Таракановой – ее сопернице). А еще обожала праздники. По случаю победы над турками был устроен праздник на Ходынском поле в Москве, и вот как описал его современник:

«Праздник этот был устроен на Ходынском поле с большими затеями: построены были разные крепости и города с турецкими названиями; где был театр, где зала для обеда, другая бальная, разные беседки и галереи. Торжество начиналось с утра и продолжалось весь день до поздней ночи, несколько дней сряду, с неделю, что ли. Все постройки были сделаны на турецкий лад, с разными вычурами: башни, каланчи и высокие столбы, как при мечетях, и чего-чего, говорят, не было. Были построены триумфальные ворота, и граф Румянцев имел торжественный въезд на золотой колеснице, наподобие римских. Тут были на поле ярмарки, базары на восточный манер, кофейные дома, даровой обед и угощение кому угодно, театральные представления, канатные плясуны. Места для зрителей были устроены на подмостьях, в виде кораблей с мачтами, с парусами; и это в разных местах, которые названы именами морей: где Черное, где Азовское и т. п. Императрица и великий князь с супругой каждый день бывали и подолгу оставались на этом празднике».

Не забывая своего богатого прошлого – и в отношении мужа и фаворитов, – она даже подумывала о том, чтобы укрепить нравы в семье. Однажды после карточной игры с графом Строгановым она задала ему вопрос о верности в супружестве, о разъезде супругов без разрыва в отношениях.

– Как смотришь, умнейший из моих вельмож, ежели издать указ, что преступлением против супружества следует считать многожение, прелюбодейство и прочее?

Граф отвел взгляд в сторону, но в нем можно было угадать лукавство, некую хитринку: «Как же быть с моим супружеством, с твоим супругом Петром III?» Да и отношениями между императрицей и ее сыном?

Екатерина промолчала – ничего не оставалось, как сохранить благоразумие и «закрыть тему».

Однако… была зима, мясоед – предшествие Великого поста, и свадьбы одна за другой с вспышками огней, стрельбой играли то тут, то там. А среди наших милых знакомцев – целых три!

Николай Александрович Львов наконец-то поднялся по служебной лестнице – и отец его ненаглядной Машеньки, тайный советник Дьяков, дал разрешение на их брак. (Не знал он, что влюбленные тайно обвенчались тогда, зимним вечером, во время бала. Но венчание было тайным, и молодые жили каждый у себя, встречаясь лишь в свете, на театральных спектаклях.) И не месяц-два-три, а целых шесть лет скрывали то тайное венчание. Зато теперь – настоящая свадьба, с подарками, поцелуями, балами. Только тот, кому выпадало столь долгое ожидание законного союза, может понять состояние жениха и невесты (мужа и жены?).

Маша Дьякова (теперь уже Львова) с особенным одушевлением изображала героиню пьесы Капниста «Дидона». Она и пела, и играла, и танцевала, но особенно хороша была в страстных монологах бесстрашной Дидоны.

На спектакле были и Мусин-Пушкин, и князь светлейший Строганов, и Долгорукий, который, впрочем, особенным, ревнивым взором глядел на супругу Львова. А ведь когда-то и он был влюблен в Марию! Но не теперь. Теперь все его сердце отдано Евгении, скромнице, красавице неброской, владелице прелестнейшего голоса. Нет, его Евгения поет лучше Маши и даже лучше Прасковьи Ковалевой, которую Шереметев называет Соловушкой. Было бы соревнование – Евгения победила бы.

Хотя на свадьбе их, что состоялась 31 января 1787 года, его невеста не решилась спеть. Смиренная! – Смиренница! – Смирная…

Разумеется, на этих торжествах присутствовал сиятельный граф Александр Строганов. К нему принес приглашение с поклоном Иван Михайлович Долгорукий. На французской бумаге с золочеными вензелями было написано всего несколько слов о бракосочетании Долгорукого и невесты его Евгении Смирной. На лице Долгорукого (по причине его характера) можно было прочесть тень обиды и гонора. Ведь Строганов – сродник его матери, всего лишь граф, а Долгорукий – не кто-нибудь, но древнейшего рода князь!

Строганов, впрочем, сделал вид, что не заметил обидчивости своего родственника. К тому же не один раз они вместе бывали на заседаниях масонской ложи, хотя… хотя князь, кажется, более почитает розенкрейцеров. И Львов там бывал. Может быть, со временем, когда образованность их будет близка к просвещенности, а просвещенность – к самосовершенствованию, – возможно, тогда и пригласит граф Строганов в свою ложу во дворец. А пока…

…Граф – президент Академии художеств, советник при Екатерине, чуть не каждый вечер играет с ней в карты, а брату его, барону, по чину надобно вести солеваренное производство, отвечать за все, но сил-то нет. Оттого нынче он так зол, хрипит, и все его немощное тело сотрясается. Не меньше года миновало с того дня, как уехали в Европу их сыновья. Григорий – чтобы обучаться в Швейцарии точным наукам, Павел – в Париж… Больной пребывал в нервной ажитации, но душой он болел о сыне: на кого останется его дело?

Граф не без отвращения смотрел, как плюется его двоюродный брат, барон, на голландское полотно, как шамкает остатками зубов, на опавшие щеки, черный его рот и думал: а ведь когда-то был краше всех братьев, отличался тонкой, особенной северной красотой.

Александр Сергеевич приоткрыл дверь: каково больному? Барон словно ждал и тут же вскипел:

– Главное, скажи сыну Гришке, чтоб держал в узде управляющих. Это такие бестии! Им только бы жалованье выманить да нас обобрать… А о людях и работе не думают. Своенравны русские люди, ох своенравны!.. Скажи, чтоб не верил никому, сам своей головой тумкал… Князья-то на нас как глядят? Свысока – мол, чумазые мы, мохнорылые, не Рюриковичи… А мы, Демидовы да Строгановы, – надёжа России. Скоро этим князьям до нас далеко станет.

Граф и сам