Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

Ваш сердцем и душой А. Радищев»

Радищеву не суждено было принять участие в этом предприятии. Он выехал в конечный пункт ссылки — в затерянный на хмурых бесплодных сопках Илимский острожец, и связь с Шелиховым порвалась. Несомненное влияние, которое приобрел и оказывал на морехода непреклонный дух революционера-борца, уже не могло иметь должной силы и действенного значения.

Рассказывая жене о посещении Александра Николаевича, Шелихов сконфуженно жаловался:

— И надо было, чтобы на этот момент подвернулся мне под руку охломон какой-то с кучей гнилой пушнины!.. Хватил я его по загривку и осрамился перед господином Радищевым… Он подумает, что я и диких таким манером уму-разуму учу, — беспокоился Шелихов о своей репутации просветителя алеутов, простодушно полагая, что рукоприкладство в применении к «российским людям» законно и непредосудительно. — Беспременно, как соберусь опять в Петербург, забегу к нему в Илимск, — проговорил Григорий Иванович, думая, что этим самым он загладит свою вину.

— В Илимск? — переспросила Наталья Алексеевна. — Тысячу верст в сторону от тракта — такой-то крюк?!

— Ну что ж, пусть крюк! — сказал Шелихов. — Может, облегчение жизни какое ни на есть доведется сделать и услужить — письмо али посылку сродникам отвезти…

Из встреч с Шелиховым на складах компании и у себя в горенке, под храп беспробудно пьяных фельдъегерей, Радищев выведал все подробности как торга с Китаем, так и странствований морехода в океане. Однако от соблазна побывать в доме Шелихова, несмотря на горячие просьбы морехода и Резанова «осчастливить посещением», Радищев уклонился, ссылаясь на предостережение губернатора Пиля.

— Что ты носишься с ним, обнаковенный человек и одна заслуга на нем — гонимый! — сердито прервала однажды Наталья Алексеевна сетования мужа на то, что никак не может залучить господина Радищева в дом, чтобы удивить его вывезенными из-за океана редкостями и поговорить по душам. Шелихов знал Илимск и живущих в нем людей, к которым предстояло ехать Радищеву, и тешился мыслью подсказать изгнаннику возможность — только захотел бы — выбраться на волю, в Новый Свет. «Я его правителем рядом с Барановым поставил бы. А за такими плечами устояла бы земля моя, — думал он, строя фантастические и несбыточные планы. — Я, ежели бы со мной такое, сбежал бы, видит бог, сбежал бы!..»

Радищев, подавленный сложностью собственных переживаний, не догадывался о мыслях Шелихова. А осторожные разговоры морехода, вроде таких, как: «Эх, если бы вы захотели посмотреть наш гиблый кут — Охотск, я бы взялся за это дело! Куда угодно доставил бы!» — Радищев принимал за обычную купеческую угодливость и даже за неприятную, подмеченную им в мореходе склонность к хвастливому фанфаронству.

Канун наступающего нового, 1791 года, которым открывалась вереница неразличимых дней и ночек илимской ссылки, Александр Николаевич провел у себя в горнице перед тусклой сальной свечой, записывая для памяти торжественным гекзаметром свои размышления над духом века, жертвой коего пал и он.

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро!Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех…

…Твоих сил недостало к изгнанью всех духов ада,Брызжущих пламенный яд чрез мгноготысячный век.

Выше и выше лети к солнцу, орел ты российский,Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь!

Зрите на новый век, зрите Россию свою! —

почти выкрикнул он, записывая последнюю строфу своей оды «Осьмнадцатый век», и умолк, очутившись неожиданно в темноте. Оплывшая свеча с шипением погасла.

Через несколько дней Александр Николаевич был вызван к генерал-губернатору.

— Когда собираетесь, господин Радищев, выезжать к месту назначения? — деликатно спросил Пиль.

— Хоть завтра!.. Простите, злоупотребил гостеприимством. Завтра выеду! — не задумываясь, ответил Радищев, мгновенно отказавшись от намерения запастись в Иркутске мукой и другим продовольствием. Об этой насущной для жизни в Илимске необходимости Радищева предупреждал Шелихов и обещал даже заготовить для него несколько мешков ржаной и пшеничной муки.

На другой день поутру, не попрощавшись ни с кем, Александр Николаевич выехал в Илимск по буреломному тракту вдоль Ангары через Балаганск — Братский острог. От этого острога шел крутой поворот на еще более страшную дорогу в Илимск, прорезанную в тайге отрогами Илимского хребта.

Шелихов был крепко огорчен внезапным отъездом Александра Николаевича, — так налегке и без муки, оставшейся на дворе у морехода затюкованной в кошеве. Бродил по дому и складам мрачный и злой, работные люди замирали при встрече с ним и ожидали или тумака или окрика.

Недолговременное общение с «государственным злодеем» Радищевым оставило неизгладимый след в душе Шелихова. По крайней мере, с провинившимися людьми он не расправлялся, как бывало, выслушивал и принимал их оправдания. Незаметно улучшились харчи, а для людей на тяжелой и грязной работе мореход даже открыл доступ в хозяйскую баню.

— Погоди ужо, он зато вдвое вызверится, смертным боем бить зачнет, как у Ферефёрова и прочих купцов заведено, — говорили работные, не доверяя неожиданной и крутой перемене хозяина.

Однако Григорий Шелихов сам заметил и удивился, что его «охломки» стали работать лучше, охотнее и дружнее. Задумался над причинами такого отношения людей к делу и поделился своими наблюдениями с Натальей Алексеевной.

— Вот, Гришата, — сказала она, — ты по-людски, и люди в деле без злобы и пакости ходят…

Григорий Иванович промолчал, припоминая врезавшиеся в память беседы и пристальные, испытующие глаза Радищева. «За Урал поеду (Шелихов даже в мыслях избегал вспоминать Петербург), — непременно по пути в Илимск забегу».

Летом, во время бушевавшего и заполнившего Иркутск раскаленным зноем и дымом пожара в тайге, умер испытанный друг, покровитель и советник Григория Ивановича Селивонов. Старик давно и тяжело хворал, но и при Пиле оставался правителем дел канцелярии наместника Восточной Сибири.

— Позвал тебя, Григорий Иванович, на последнюю беседу, — прохрипел старый сибиряк, выслав набившихся в комнату чиновников с бумагами по службе. — Чую — пожара не переживу… Не придется лба перекрестить за успех твоего почина, но ты еще молод и силен — дождешься… Не трать силы на охотские путестранствия, не в Охотске судьба решается, не лишним миллионом, который ты с мехов в карман настрижешь. Езжай в Петербург, пока Пиль, Иван Алферьевич, благостный муж, в Иркутском хозяином сидит. Добивайся в столице дозволения на перевоз в Америку русских людей, хотя бы из ссыльных. Мы тут мигом повеление выполним. Я список статейный на ссыльных составил — возьмешь на столе: первым делом казаков из малороссиян отправим, с самим Железняковым,[6] затем яицких и мастеровых с Урала, от Пугача унаследованных, а там помещичьих — этих каждый год сотнями гонят… Гляди, так и обрастет русским народом Америка, или как, бишь, ты ее называешь…

— Славороссия! — проронил Шелихов, с тоской вглядываясь в раздутые водянкой черты многоумного друга.

— Опять же к Соймонову, к Михаилу Федоровичу, обратись, я и письмо к нему заготовлю, после смерти моей зайди к жене — получишь… А теперь иди, не могу больше разговаривать!.. Прощай навсегда!.. Прощай, Гришенька…

Через неделю Шелихов в мрачном раздумье шагал за гробом Селивонова к его могиле, отведенной в почетном ряду Знаменского монастыря. Потерю чуть ли не единственного в жизни доброжелателя, — Наталья Алексеевна как жена в счет не идет, — Шелихов чувствовал очень остро и давал себе клятву выполнить последний совет друга: не позже конца года выбраться в Петербург вторично.

Послав в начале осени с оказией предварительное извещение о своем приезде Гавриле Романовичу Державину, улыбчивому благоприятелю по давним встречам в Казани, — Державин сейчас находился в зените своей славы как поэт и доверенное лицо царицы по приему прошений на высочайшее имя, — Шелихов, ни с кем, кроме Натальи Алексеевны и Резанова, не советуясь, при первых же ноябрьских морозах собрался в Петербург.

— Кученька, поедешь со мной в столицу? — спросил Григорий Иванович своего верного друга, имея намерение показать государыне нового ее верноподданного красной породы, не только невиданной в Петербурге, но еще такого, который сможет, в доказательство достигнутых мореходом успехов по просвещению дикого края, приветствовать самодержицу на русском языке.

— Куда позовешь, туда и пойду, — просто ответил Куч и даже как будто осклабился, уловив благодарный взгляд Натальи Алексеевны.