Ламентации - Джордж Хаген

Очередной рулон, не долетев до крыши, приземлился у ног Уилла. Уилл подобрал его, швырнул в ближайшего Никсона и угодил ему прямо в лицо.

Тот глухо застонал.

— Черт тебя подери, Ламент!

Уилл узнал голос Винни Имперэйтора.

Еще один Никсон поигрывал бейсбольным мячом, перебрасывал его с руки на руку, словно горячий уголь, и наконец запустил в окно Маркуса. Раздался звон разбитого стекла.

— Я вызову полицию! — пригрозил Уилл.

Никсоны притихли; из толпы послышался смешок.

— Ну и вызывай!

Уилл пытался собрать всю злость, чтобы вытеснить страх, но в ушах звенел лишь металлический хохот Полночного Китайца. Нападавшими руководила извращенная логика: Ламенты — чужаки, они вывесили свой флаг и оскорбляли Отцов-основателей. Уилл с отвращением поймал себя на том, что сочувствует своим мучителям.

В этот миг струя воды с другой стороны газона сбила маску с пухлого лица Уолли Финча. В мгновение ока промокнув до нитки, тот принялся отплевываться.

Уилл обернулся: у стены на корточках сидел мужчина в костюме, галстук набекрень. Говард, нацелив шланг в следующего разбойника, продолжал поливать Никсонов одного за другим.

Лишившись возможности дышать сквозь дырки в искусственных носах, нападавшие сорвали маски — сначала братья Галлахеры, за ними Винни — и поспешно отступили в темноту, спасаясь от мощной струи.

— Паршивцы, — буркнул Говард, выключая воду.

Уилл смотрел вслед убегавшим.

— Не хочу быть белой вороной.

Говард мог бы обидеться на столь суровый приговор их образу жизни, но лишь ответил:

— Но ты и есть белая ворона! Ты Ламент, а у Ламентов свой путь. Ламент никогда не уподобился бы им. — Говард кивком указал в сторону, куда скрылись их обидчики. — Безмозглая шпана. Эта страна сплошь состоит из беженцев, жертв гонений, — неужели жизнь ничему их не научила?

С этими словами Говард стащил галстук, сунул в карман испорченного костюма и зашагал к двери. Уилл помедлил, дивясь преображению отца из страдальца, скребущего пол в подвале, в героя-защитника. Глотнув на прощанье прохладного вечернего воздуха, Уилл решил, что безумствам этой ночи настал конец.

Джулия поймала близнецов возле школы, когда те писали мылом похабщину на окнах своего класса. Одних ругательств им было мало: они старательно выводили стишки про учителей собственного сочинения («Деккер — славный педагог, член длиннющий между ног») и гордо подписывались под ними.

— Да вы с ума сошли! — бушевала Джулия, поспешно стирая их имена.

— Зато смешно! — возразил Маркус.

— Вот и пишите на бумаге, как нормальные поэты! — буркнула Джулия, таща близнецов домой.

Хэллоуин прошел тихо и незаметно. Почти все дети обходили дом Ламентов стороной: историю с садовым шлангом уже знала вся округа. Близнецы, несмотря ни на что, решили прочесать весь квартал, выпрашивая сласти. Маркус оделся пиратом, нацепил бороду и повязку на глаз; Говард приладил к его протезу ржавый крюк.

— У меня же настоящий крюк есть! — воскликнул Маркус.

Джулиус в последнюю минуту раздумал наряжаться пиратом.

— Почему? — спросил Маркус.

— Мы теперь разные, — печально ответил Джулиус.

Близнецы уже давно не походили друг на друга, но до несчастного случая они чувствовали себя равными. А теперь Маркуса уже не уговоришь лазить по деревьям или качаться на канате. Джулиуса же злили косые взгляды прохожих, оскорбляли слюнявая жалость и нездоровое любопытство, достававшиеся на долю брата.

— Может, будешь Юлием Цезарем? — сказала его мать.

Он согласился, лишь когда Говард предложил ему нарядиться убитым Юлием Цезарем. Джулиус прямо-таки загорелся. Он отправился в путь с шестью кухонными ножами, воткнутыми в доску под тогой и торчавшими наружу из складок.

Близнецов никто не узнавал, пока не замечали крюк Маркуса. Эбби Галлахер при виде них стошнило — значит, вечер удался.

Все будет хорошо

Вторая американская зима Ламентов началась с невиданной ноябрьской метели: хлопья величиной с монеты за ночь превратили Университетские Горы в прелестный и мирный уголок с рождественской открытки. Никогда в жизни Уилл и близнецы не видели столько снега.

Близнецы выскочили во двор в пижамах и лепили снеговиков, пока едва не отморозили голые руки и ноги. Машина не заводилась. В школе отменили занятия. Когда в четыре наконец принесли почту, Ламентам пришли два важных письма: одно для Джулии, другое для Говарда.

— Родная, — сказал Говард перед сном, — у меня отличная новость!

— Чудесно. И у меня, милый! — отозвалась Джулия. — Ты первый.

— Вот что, — начал Говард, — я решил, что лучше Австралии для нас места нет.

Джулия опешила:

— Австралия?

— Да. Климат прекрасный. Все говорят по-английски, и масса возможностей найти работу.

— Говард, — ответила Джулия, — тебе уже предложили там работу?

— М-м-м… пока нет. Но я уверен…

Джулия протянула письмо:

— Ну а мне предложили. В агентстве недвижимости.

Говард вздохнул:

— Замечательно, милая, но в этом конверте мой последний чек. Нам просто нечем платить за дом. Ничего не попишешь.

— Значит, подыщем дом подешевле, потому что в Австралию я не поеду.

Наградив мужа одним из самых прохладных за всю их семейную жизнь поцелуев, Джулия повернулась на другой бок. В ту ночь обоим не спалось.

«Все, что тебе нужно, — это любовь». «Любовь вот-вот придет». «Любовь движет мир». «Любовь — это чудо». Все песни по радио звучали для одного Уилла, и в каждой пелось о Марине. Они вместе ходили в школу, вместе возвращались домой. На уроках перекидывались записками, по ночам подавали друг другу знаки из окон спален. Их связывало юношеское презрение к миру взрослых, насквозь фальшивому и лицемерному. Они любили друг друга нежно и безгранично. В День влюбленных они обходились без конфет и слащавых поздравлений — это для лицемеров и притворщиков. Марина и Уилл вырезали свои инициалы на старой березе, где их имена останутся на века.

Когда за завтраком объявили о переезде, Уилл и близнецы поняли, что теперь главной в семье стала мама. Джулия рассказала об их планах как о новом приключении, и в ее глазах сверкал озорной огонек, как когда-то у Говарда. А Говард сосредоточенно намазывал маслом хлеб.

— Мы теперь бедные? — испугался Джулиус. — Не хочу быть бедным.

— Глупости, — ответила Джулия. — Мы просто перебираемся в дом подешевле.

— Далеко? — спросил Уилл.

Джулия ожидала, что на этот вопрос ответит Говард, но тот, ничего вокруг не замечая, соскребал с ножа масло.

— Милый! — окликнула Джулия.

Говард, хлопая глазами, переспросил.

— В Квинстаун, — объяснил он наконец. — Это недалеко, чуть дальше от центра. Будете ходить в новую школу.

— Не хочу переезжать, — объявил Уилл, надеясь, что отец будет на его стороне.

— У папы новая работа? — спросил Джулиус.

Джулия повернулась к Говарду, и тот, помолчав, ответил:

— Нет, Джулиус. Это мама устроилась на работу.

Близнецы уловили нерешительность Говарда.

— На хорошую?

— Конечно, — заверила Джулия.

Маркус больше всего боялся оказаться с Джулиусом в разных классах, но Джулия пообещала, что их не разлучат, и недовольным остался один Уилл.

— Не поеду! Буду жить здесь! — заявил он.

«Я тебя теряю». «Расставаться тяжело». «Мое сердце разбито». «Только ты». Теперь все песни по радио были о его горе. В каждой пелось о разлуке с Мариной. Уилл со слезами шел в школу и в слезах возвращался домой. В классе они обменивались мрачными взглядами, и каждый знал, как тяжело другому. Никому было не понять их боли — острой, нестерпимой, доселе невиданной на земле.

— Я еду не на край света, — говорил Уилл.

— За много-много миль.

— Буду тебе звонить.

— Это совсем не то.

— Буду писать.

— А вдруг мои родители перехватят письма?

Марина говорила с таким жаром, что Уилл задумался, не упивается ли она страданием чуть больше, чем следовало бы.

— Забудешь меня, когда я уеду? — спросил Уилл.

Марина чуть помедлила.

— Никогда.

Марина рассказала Уиллу о переменах в их семье. Мистер Химмель отдал один из «мерседесов» в счет покупки белого сияющего «форда», а Астрид отправили в пансион в Вермонте.

Уилл заметил, что меняется и сама Марина. Вместо привычного свитера она стала носить трикотажную блузку в обтяжку, серую, под цвет глаз. Выбросив заколки, собрала волосы в хвост. Теперь в походке ее появилась уверенность. Марина была уже не та девчонка-проказница, шептавшая ему в ухо.

— Ты так похорошела!

Марина улыбнулась, играя волосами в солнечных бликах, и растопырила пальцы веером, показывая маникюр: