Нулевая долгота - Валерий Рогов

В то утро я был подавленным: стыдился своих ночных мечтаний. И Варенька была грустна, молчалива. Мы почти не разговаривали. А день был сереньким, неприятным: ветер нагнал туч, срывался дождь. У меня ничего не получалось.

— У вас есть жена? — спросила она, когда я провожал ее в санаторий.

— Была, но мы быстро разошлись.

Я почти не вспоминаю о своей неудачной женитьбе: мы оказались безнадежно неподходящими друг другу, и наш развод был естествен.

— А почему? — спросила Варя.

Я что-то объяснил.

— А как разводятся? — поинтересовалась она.

— Очень просто, — ответил я. — Если нет любви, то и совместной жизни быть не может.

— А если один из двух все же любит?

— Вообще-то развод ужасно неприятная процедура, — сказал я.

— Да, конечно, любить должны двое. — Она отвечала на свои мысли.

— Вас что-то расстроило?

— Да, папа прислал плохое письмо. Он никогда не любил Володьку-большого.

Я слушал, но она замолчала. Вдруг я признался:

— Знаете, Варенька, я всю ночь не спал и думал о вас. Как бы мне хотелось вам помочь побыстрее выздороветь.

— Это правда? — искренне удивилась она и продолжала со всей откровенностью: — А я тоже не могла заснуть и тоже думала о вас. Неужели вы приехали сюда из-за этого портрета?

— Да. Теперь я точно знаю, что да!

— До свиданья, Алексей, — быстро проговорила она, не подняв на меня глаз, и побежала к воротам санатория.

На следующий день она не пришла. Я узнал, что Зинаида Павловна опять уложила ее в постель. Я не находил себе места. Ничего не хотелось делать. Часами сидел в кафе. И смотрел в стеклянный угол, где не было Вари.

Девушка-судомойка мне сочувствовала. У нее, видно, доброе сердце, и, похоже, она понимает, что́ со мной происходит. Каждый раз она спрашивала: «Опять не пришла? — И добавляла: — Очень хорошая девушка, но очень больная».

Наконец выдалось радостное солнечное утро, и Варенька появилась.

— А я к вам уже привыкла, — просто сказала она.

В то утро мне хорошо работалось. После сеанса мы немного погуляли по парку. Дни стоят великолепные — солнечно, тепло и тихо. Наконец-то наступила бурная весна: все цветет!

Я живу от сеанса к сеансу. Портрет, кажется, получается. Я стремлюсь сделать Вареньку воздушной, солнечной. Я хочу, чтобы она вся светилась, излучала свет. Я удивляюсь, как у меня все легко получается.

Часто не могу понять, почему то или это я делаю именно так, беру именно этот — единственный! — цвет. Будто на меня снизошло вдохновение и кто-то свыше ведет мою руку. Когда я в процессе, я не помню себя, не замечаю времени, и только доеденное пирожное подсказывает, что сеанс окончен.

Потом мы гуляем по цветущему парку и больше молчим. Я настолько внутренне истощен, что мне тяжело произносить слова, и Варенька это чувствует. Она удивительно тонко чувствует мое состояние и потому всегда тактична. Что за чудо Варенька!

А мне все думается, что это мое самое последнее дело, самое последнее настоящее дело, после которого — хоть умереть…

Я как-то лучше осознал себя. Я, например, осознал, что мне дан талант, и теперь ни капли не сомневаюсь в этом. Но чтобы это до конца проявилось, мне нужно было встретить Вареньку. Да! Вот и сейчас я ведь не делаю ее портрет, он движется по наитию, сам по себе. Я только участвую в процессе, наношу нужные краски и линии. Удивительно радостное состояние — непонятное! — таинственное, если задуматься. Раньше я больше «делал» картины, хотя наитие тоже присутствовало, но я никогда не ощущал себя настолько несуществующим, будто не я, а кто-то другой — выше, умнее, тоньше! — все это создает, а я… да, я сам начинаю восторженно радоваться тому, что получается, той истинной красоте, тому простому величию…

Еще два-три сеанса, и портрет будет закончен. Только бы солнце не ушло, не захмурило бы. Остановиться — можно все растерять. Я измучен бессонницей, не могу спать — и все! Пока коротаю время между сеансами, стараюсь читать. В книжном магазине мне попался завалявшийся том о сокровищах могильных курганов на Алтае. О степных кочевых племенах, живших за четыреста — пятьсот лет до новой эры. Я до странности люблю такое чтиво: сколько разных удивительных мыслей оно рождает. От той жизни прежде всего осталось искусство. А ведь те люди тоже любили и мучились, спорили и сражались, утверждая свое «я», свою силу, свое понимание мира. У них не было письменности, и вся их история исчезла, о ней можно только догадываться по вещам, сохранившимся в могильных курганах. И они хотели победить смерть, создавая курганы, хотели рассказать о себе новым поколениям. Но жизнь наша имеет смысл только в том времени, которое отведено нам. Как и наши чувства, наши привязанности, наши убеждения. Но что поразительно: любили-то они так же, как и мы, и так же страдали! И в этом смысле ничего не изменилось. И ничего не изменится, хотя еще пройдет две с половиной тысячи лет! Примитивные ли племена, кочевые или утонченные цивилизации — Греция, Рим, нынешняя, — отношения между людьми, между адамами и евами, остаются неизменными — соперничество, любовь, страдание… И это всегда понятно, независимо от эпох и языков. Жизнь и смерть — две главные сути человечества и каждого отдельного человека! А между ними — любовь! Жизнь — любовь — смерть: вот вечный круг!

То было семьдесят восьмое пирожное.

День выдался изумительный. Солнце, по-детски радостное, пронизывало стеклянный угол. Лучи, казалось, можно было щупать. От солнечного обилия все сверкало; люди улыбались, и Варенька тоже. Ослепительный поток пронизывал насквозь ее свободную белую кофточку и как бы поглощал Вареньку, отчего она воспринималась совсем бестелесной. Один из лучиков запутался в ее пепельных волосах, и они светились изнутри. И вся она как-то сияла внутренним светом. И особенно прелестна была синева ее чистых больших глаз, излучавших в мир доброту и радость…

Я не помню, сколько работал. Варенька утверждает, что больше трех часов: она даже пропустила обед. Я был настолько одержим, поглощен собой, что не слышал ее вопросов, не замечал толпившихся сзади людей, которые тоже о чем-то говорили. Похоже, так и было, потому что когда я понял, что все, положен последний мазок, я испытывал обморочное состояние, невидяще, беспонятливо побрел вон из кафе, меня кто-то догнал, усадил на ступени, отпаивал водой. Сердце мое упало, я едва дышал, силы оставили, и только сознание, что все кончено, запечатлелось в памяти. И еще неверие, что это сделал я. Неужели я?!

Потом сознание и силы стали возвращаться. Варенька сидела около меня, прижавшись плечиком, держала за руку и преданно, жалостливо заглядывала в глаза.

— Ты видела? — пугаясь вопроса, спросил я.

— По-моему, замечательно, — прошептала она. — Вы замечательный художник.

— Зови меня на «ты», Варенька.

— Хорошо, Алексей. Алеша, — добавила она нежно.

Мне стало восторженно радостно. «Алеша! Алеша!» — стучало в висках. Я был уже такой сильный, что мог бы перевернуть весь мир.

Мы поднялись. Люди почтительно толпились у мольберта, перешептывались. Как-то неловко было нарушить их созерцание. Мы постояли тоже. Варенька держала меня под руку, прижавшись ко мне. А мне все еще было странно сознавать, что это сотворил я. Все же что-то высшее водило кистью. Я знаю: любовь!

— Варенька, подари мне еще часок. Идем ко мне на веранду?

— Хорошо, — сразу согласилась она.

Подъем в гору сильно утомил ее. Она мучительно часто дышала. Синеватая бледность погасила счастливое сияние ее личика. На высоком лбу мириадами зеркальных осколков сверкала испарина. Малиновыми пятнами болезненно рдели щеки.

На веранде, сияющей, горячей от солнца, они в изнеможении упала в соломенное кресло.

— Боже мой, какая прелесть! — воскликнула она, изумленная панорамой синего моря.

Я подвинул небольшой круглый столик к креслу, принес тарелки, вилки, стаканы. Варя не замечала моих приготовлений, в задумчивости покачиваясь в кресле. Я налил в стаканы вина. Это был золотистый «кокур».

— Выпьем вина, Варенька, — предложил я.

— За тебя, Алеша, — сказала она, благодарно взглянув на меня.

— За твое выздоровление, — сказал я.

— Боже, как мне хорошо, — прошептала она.

Это было блаженство. Мы молча жевали бутерброды с сыром. Я еще выпил вина.

— Когда кончается одно, начинается другое, правда? — спросила она.

— Правда, — согласился я.

— Мне кажется, что я влюблена, — прошептала она. — Как славно! — И она тихо, удивленно засмеялась.

— Варенька, ты чудо, — прошептал я.

— Ой, как приятно такое слышать!

— Ты чудо, — повторил я.

Мне хотелось упасть на колени и целовать ей руки. Я едва сдержался. Я пошел варить кофе. Когда я вернулся, Варенька спала. Она была прекрасна во сне. Ее головка откинулась на спинку кресла, чуть склонившись набок, и изумительно открылась белая лебединая шея. А выражение лица было блаженно-счастливым, совсем детским! Я готов был плакать от умиления. Я принес одеяло и укутал ей ноги. И вдруг в восторге припал к ее маленькой тонкой руке, осыпая ее поцелуями. Я боялся, что она проснется и мне будет очень стыдно, но она блаженно спала. И тогда я сел на пол у кресла и — еще! и еще! и еще! — целовал ее теплую ладошку.