Тонкий лед - Эльмира Нетесова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А тут какая-то овчарка изловчилась, прихватила за кровоточащее, рванула на себя изо всех сил. Роман взвыл жутко, по-звериному, упал. Его подхватили, поволокли, матеря и проклиная.
— Поймали мудака! — вошел Соколов.
— Видел,— отозвался Егор тихо.
— Пойми, я не разрешил сегодня расстрелять, хотя шанс был как никогда. И отвечать за него никто не стал бы. Убит при попытке к побегу — это железное алиби, сам знаешь. Но из-за тебя... Хочу еще один раз попытаться. Попробуй ты с ним поговорить, как отец. Он теперь в том состоянии, когда что-то до него допереть может. Если нет, и теперь не дойдет, сломаю до конца!
— А может, он того и добивается, чтоб уйти мигом, не мучаясь до старости?
— Шалишь! Зачем тогда рвался б на волю? В зоне, если захочет сдохнуть мигом, возможностей сотни. Толкни штабель бревен! Любое в лепешку разгладит. Мгновение - и жизни нет! Этот дышать хочет. Еще и с кайфом! Но таких на волю, как бешеных собак, отпускать нельзя! Потому, даю тебе его последний шанс. Как человеку и отцу. Уж если пустил на свет, в жизнь, попытайся его в ней удержать. А не получится, не станешь упрекать ни меня, ни себя заодно,— Александр Иванович позвонил начальнику охраны.
Ефремов ответил, что сам проведет Егора в камеру к Роману.
Тот лежал на голой шконке, смотрел в серый потолок и надрывно стонал. Он не сразу заметил Егора, но, увидев, отвернулся. Попросил, тяжело выдавив слова:
— Дай закурить, пахан, может, в последний раз...
Платонов подал прикуренную сигарету. Зэк сделал затяжку, потом другую, откашлялся, морщась, и спросил:
— Решил забрать в свою зону? Там, средь баб быстро оклемался бы. Как думаешь?
— Ромка, ну, почему ты такой крученый?
— А каким мне быть еще? С детства проклятый всеми! Никому не нужным жил. Знаешь, как дубасили и ругали с малолетства? Особо дед с бабкой за то, что я на свет появился и поломал матери жизнь. Уж лучше бы она сделала аборт или сдала в детдом, или чужим людям. Я столько хлеба не съел, сколько ремней об меня порвали. Чем только не били? Вожжами, розгами, крапивой, мокрым полотенцем, пучками дранки, закрывали в подвале и погребе. Обещали утопить и в колодце, и в реке. Грозили повесить в сарае, удушить в печке, отравить... Чего только не слышал! Под проклятья вставал, с ними и ложился,— заметил Егор слезы, катившиеся из глаз сына.— Свиньи ели вдоволь и лучше, чем я! Когда хотелось жрать, воровал у них из кормушек. Спал на чердаке, на соломе или сене. В избе мне места не находилось.
— Почему? За что так ненавидели? — содрогнулся Егор.
— За то, что нагулянный, да еще нахлебник.
— А как же мать? Почему не защитила?
— Мы с ней почти не виделись. Она все время работала. Сам понимаешь, фермерская житуха — хуже петли. Да и кто б ее слушать стал. Дед и мамку бил, особо, когда вытаскивала с чердака, приводила в дом помыть и накормить.
— А разве ты им не помогал?
— Меня прятали от людей, чтоб никто не знал и не видел, что я у них есть! Мать иногда ночью приносила на чердак пожрать и все плакала, жалела. Но дед однажды увидел, как спускалась с чердака, и чуть не зарубил топором. Она едва успела выскочить из сарая. А потом целую неделю боялась показаться в доме.
— Она так и не создала семью? — спросил Егор.
— Да где там! Дед следил за каждым шагом. Один раз пошла в поселковый клуб, в кино. Дед ее оттуда за косы выволок. Обозвал, избил при всех, домой на ферму кнутом пригнал, как сучку, сорвавшуюся с цепи. И ничем его не остановить. Хотя, конечно, пытались иные вступиться за мать, вырвать с фермы. Но не так- то все просто. Дед каждого человека встречал с ружьем в руках. И собак имел свору, которые его одного признавали. Он ни с кем не дружил, никогда ни к кому не ходил в гости и к себе не звал никого, даже родню, попросил Роман у Егора еще сигарету.— Другие люди отмечали хотя бы Божьи праздники, устраивали выходные, чтобы помыться и отдохнуть. У нас такого никогда не было. Дед вкалывал хуже проклятого и другим роздых не давал. Меня впрягли в работу с шести лет. Вместе с дедом пахали поля, косили, заготавливали дрова. Чуть что не так сделал, получал кнутом по заднице, спине, плечам. Он коней жалел, не стегал, а меня — нещадно. Один плюс все ж появился. Когда работать начал, меня кормить стали по-человечески, вдоволь. И даже в избу жить впустили,— вспомнил Ромка.— Мать к тому времени сильно изменилась. Состарилась, поседела. Я как-то вслух пожалел ее. Дед как закатал кулаком в лоб за жалость, я и вылетел из-за стола. А он еще и добавил: «Чем облезлее сука, тем меньше кобелей кружат около ней. Не то еще в подоле притащит, а растить нам с бабкой».
— Изверг какой-то! — выдохнул Платонов.
— Не то слово! На мне с самого детства шкура не заживала. Ни лечь, ни сесть не мог без слез. Весь черный от ремня и кулаков. Иного отношения к себе не знал.
— Уж лучше б ты ушел из дома! — вырвалось невольное у Егора.
— На такое в семь лет решился. Встал спозаранок, оделся, взял за пазуху краюху хлеба и тихо, чтоб дверь не скульнула, шмыгнул из дома. Но подлые псы выдали, хай подняли, разбудили всех. Дед как увидел, что меня нет, враз допер. Даже не стал одеваться. Как был в исподнем, так и сел на коня. Догнал мигом и вломил. Я с неделю в себя приходил. Ночами все снилось, будто дед вовсе голышом, порет кнутом и грозит: «В куски разнесу! Схарчу собакам!» А те окружили, ждут, когда старик выполнит обещанное. Я ночью просыпался от ужаса, кричал и ссался от страха.
— Не удивительно! — согласился Егор.
— Где же ты был тогда? Я так ждал тебя! Как свое спасение от деда. Придумывал тебя и ангелом, и чертом, но всегда спасающим. Сильным, самым смелым! И ждал тебя одного. Но ты не приходил.
Платонов сконфуженно опустил голову.
— Я понимаю, другая семья... Но ведь и я твой! Неужели твоя душа ни разу не заболела, не подсказала меня?
— Кто мог предположить, что у тебя так плохо сложится. Если б знал...
— Сдал бы в приют — это в самом лучшем случае! К себе, в свою семью никогда не взял бы.
— Почему? Тамара поняла б и согласилась бы взять. Да и Оля, дочка моя, была б рада брату. Вопрос уперся бы в тещу, но и эта долго бы не препятствовала и больше всех жалела б и любила тебя.
— Это ты теперь говоришь,— не поверил Роман.
— Я знаю своих!
— Да брось! Я тоже о тебе все прощупал,— усмехнулся зэк невесело и добавил,— иначе бы давно нарисовался!
— А что удержало? — поинтересовался Егор.
— В твоей двухкомнатной ногу негде поставить. Ну, где б меня определил? В одну комнату с тещей и Ольгой? Или к вам в зал мою постель поставить? Рядом? Ведь ни на кухне, ни на лоджии я не согласился б жить.
— Значит, квартира не устраивала?
— Не только.
— А что еще? — спросил Платонов.
— Я знаю, сколько ты заколачиваешь. Не бухти, пахан! Не кати бочку и не базарь. Мне твоих «бабок» даже на один вечер мало. Разве это заработок? Да как вообще дышишь на него?
— А как ты жил у бабки с дедом? Иль все стемнил, а сам в деньгах купался? — перебил Егор.
— Ну, я не вечно с ними дышал, и когда дед хотел выпороть вожжами... а знаешь, за что? — прищурился Роман.
— Небось, телку зацепил? — предположил Егор.
— О, в самое яблочко попал! Притащил на сеновал девку из своих, деревенских. Она хоть куда годна и согласна.
— Сколько лет ей было?
— Какая разница? — сморщился парень.
— А тебе тогда какой годок пошел?
— Четырнадцать. Она на пару лет старше. Подумаешь, великая разница! Я знал, что мне на ней не жениться, но надо ж было с чего-то начинать. Ну, только подраздел девку, завалил на сено, чтоб разглядеть получше, отчего меня на нее тянет, и вдруг дед! Влетел чертом, сразу с кулаками на меня! В другой бы раз, не будь девки, я пальцем бы не пошевелил. А тут совестно стало, и зло откуда-то взялось. Как влепил ему в рыло, сам того не ожидая, старик задницей не только дверь чердака вышиб, но и лестницу повалил, сам кулем слетел. Крякнул, ударившись о землю, хотел вскочить, а встать не смог. Я от радости мигом к девке. Про деда думать не хотел. Так-то и провалялся он до зари, покуда бабку в лопухи не приспичило. Там она на него и набрела. Видит, что встать не может, позвала мать. Они вдвоем кое-как занесли деда в избу. А я с девкой и вовсе посеял мозги. Когда слез с чердака, дед уже отмытый на лавке лежал при свече.