Одиннадцатая заповедь - Джеффри Арчер

Для них его возвращение из Вьетнама было торжеством, и они были рады, когда он сказал им, что собирается продолжать служить своей стране. Он мог бы даже стать директором Агентства, если бы президент не назначил на важный пост женщину, надеясь, что это поможет ему выиграть кампанию. Но это ему не помогло.

Хотя именно Гутенбург вонзил ему нож в спину, не было никаких сомнений, кто вручил ему этот нож; она бы с удовольствием сыграла роль леди Макбет. Он уйдет в могилу, зная, что никто из его соотечественников не будет иметь понятия о том, какую жертву он принес. Это делало его решение еще более осмысленным.

Не будет никакой церемонии прощания. Гроб не покроют американским флагом. Друзья и родственники, стоя у открытой могилы, не услышат, как священник восхваляет преданность и усердие государственного служащего, которое проявил усопший. Морские пехотинцы не поднимут в воздух своих ружей. Не будет салюта. И ближайшему родственнику от имени президента не будет вручен сложенный флаг.

Нет. Ему суждено стать еще одним невоспетым героем Тома Лоуренса.

Он будет повешен в нелюбимой и не любящей его стране. Бритая голова, номер на запястье и безымянная могила.

Почему он принял это решение, которое так растрогало начальника милиции? Не было времени объяснить ему, что произошло во Вьетнаме, но именно там был брошен неумолимый жребий.

Может быть, было бы лучше, если бы он был расстрелян много лет назад в далекой южной стране. Но он выжил. На этот раз никто его не спасет в последний миг. И было поздно передумать.

Президент России в это утро проснулся в дурном настроении. Первым, на ком он сорвал раздражение, был его повар, который принес завтрак. Жеримский бросил поднос на пол и заорал:

— Такого ли гостеприимства я должен был ждать, приехав в Ленинград?

Он бросился вон из спальни. В его кабинете нервный служащий положил ему на стол документы, которые он должен был в этот день подписать, — о том, что милиция имеет право арестовывать граждан, подозреваемых в преступлении, не предъявляя им обвинений. Это не улучшило настроения Жеримского. Он знал, что это только уловка, чтобы арестовывать на улицах карманных воров, торговцев наркотиками и мелких преступников. Он хотел, чтобы ему поднесли на блюде голову Царя. Если министр внутренних дел не сумеет этого сделать, пусть пеняет на себя.

К тому времени, как прибыл заведующий персоналом, Жеримский подписал приказ об аресте сотни людей, единственное преступление которых заключалось в том, что они поддерживали Чернопова во время предвыборной кампании. По Москве уже ходили слухи, что его бывший соперник собирается эмигрировать. Прекрасно! Как только он покинет страну, Жеримский подпишет тысячу таких приказов и посадит в тюрьму всех, кто служил Чернопову в каком бы то ни было качестве.

— Ваш лимузин ждет, господин президент, — сказал оцепеневший служащий, лица которого Жеримский не мог увидеть. Он улыбнулся при мысли, что сейчас его ожидает гвоздь программы сегодняшнего утра. Он предвкушал это утро в «Крестах», как другие предвкушают вечер в Мариинском театре. Жеримский помедлил на верхней ступеньке, чтобы окинуть взглядом кортеж сверкающих автомобилей. Он уже дал указания партийным товарищам, что в его кортеже всегда должно быть на один автомобиль больше, чем у прежнего президента.

Усевшись на заднее сиденье третьей машины, он взглянул на часы. Семь часов сорок три минуты. Милиция уже час назад очистила дорогу, так что президентский кортеж мог проехать, не встретив ни одной машины в обоих направлениях. Как он объяснил своему заведующему персоналом, перекрытое движение лишний раз напомнит жителям, что президент в городе.

Автоинспекция уже вычислила, что поездка, которая в обычное время занимает двадцать минут, сейчас должна занять семь. Проскакивая на светофоры, какой бы ни был на них цвет, и пересекая Неву через мост, Жеримский даже не оглянулся на Эрмитаж. Переехав Неву, водитель головной машины увеличил скорость до ста двадцати километров в час, чтобы президент вовремя поспел на свою первую официальную церемонию в это утро.

Лежа на своей койке, заключенный услышал, как охранники шагают по каменному коридору по направлению к его камере, и каждый следующий шаг был громче, чем предыдущий. Он подумал: «Интересно, сколько их будет». Наконец они остановились перед его камерой. В замке заскрежетал ключ, и дверь открылась. Человек, которому осталось жить лишь несколько минут, отмечает каждую подробность.

Их ввел Большенков. Заключенный удивился, что тот вернулся так быстро. Большенков закурил сигарету, затянулся и предложил ее заключенному. Тот отрицательно покачал головой. Начальник милиции пожал плечами, как всегда, растер окурок на каменном полу и вышел, чтобы приветствовать президента.

Затем в камеру вошел священник. У него в руках была большая открытая Библия. Он негромко пробубнил несколько слов, которых заключенный не понял. Затем вошли три человека, которых он сразу же узнал. Но на этот раз не было бритвы, не было иглы, только наручники. Они уставились на него, словно желая, чтобы он попытался сопротивляться, но, к их разочарованию, он спокойно сложил руки за спиной и ждал. Они надели наручники и вытолкнули его в коридор. В конце длинного серого туннеля он различил булавочную головку солнечного света.

Президент вышел из лимузина, его встретил начальник милиции. Жеримского позабавило, что он наградил Большенкова орденом Ленина в тот самый день, когда подписал приказ об аресте его брата.

Большенков провел президента во двор, где должна была состояться казнь. Утро было морозное, и никто не предложил президенту снять меховую шубу или теплую шапку. Когда они шли по двору, небольшая толпа, сгрудившаяся у одной из стен, начала аплодировать. Начальник милиции увидел, что президент нахмурился. Жеримский ожидал, что посмотреть на казнь человека, посланного его убить, придет гораздо больше народу.

Большенков предвидел это, поэтому он наклонился и прошептал президенту:

— Мне приказали, чтобы сюда пропустили только старых членов партии.

Жеримский кивнул. Большенков не добавил, какого труда ему стоило собрать в «Крестах» даже такое небольшое число людей; многие из них слышали шутку о том, что войти в «Кресты» просто, а выйти — нет.

Начальник милиции остановился у плюшевого кресла восемнадцатого века, которое Екатерина Великая в 1779 году купила на распродаже поместья британского премьер-министра Роберта Уолпола. Это кресло было взято накануне из Эрмитажа. Президент расположился в кресле прямо напротив недавно сооруженного эшафота.

Через несколько секунд президент начал нетерпеливо поглядывать по сторонам, ожидая появления заключенного. Он посмотрел на толпу зрителей и увидел, что какой-то подросток плачет. Это ему не понравилось.

В этот момент из темного коридора на ясный утренний свет вывели осужденного. Обритая голова, покрытая струпьями запекшейся крови, и серая тюремная форма делали его каким-то странно безличным. Он казался необыкновенно спокойным для человека, которому оставалось жить всего несколько минут.

Осужденный посмотрел на солнце и вздрогнул, когда вперед выступил тюремщик, который схватил его за руку и проверил номер: 12995. Затем тюремщик обернулся к президенту и начал зачитывать приговор.

Пока он совершал все эти формальности, заключенный осмотрел двор. Он увидел толпу озябших зрителей; большинство из них боялись пошевелиться, чтобы им не приказали присоединиться к осужденному. Его взгляд остановился на парне, который все еще плакал. Если бы ему позволили составить завещание, он отдал бы этому мальчику все свое состояние. Он взглянул на виселицу, а затем — на президента. Их взгляды встретились. Хотя ему было страшно, он выдержал взгляд Жеримского. Он был твердо намерен не дать президенту понять, как ему страшно.

Тюремщик кончил читать приговор, свернул бумагу и отошел. Это был знак двум громилам подойти к заключенному, взять его за руки и подвести к эшафоту.

Он спокойно прошел мимо президента и поднялся на эшафот. Ступив на первую ступеньку, он оглянулся и посмотрел на башенные часы. Было без трех минут восемь. Он подумал: «Мало кому из людей точно известно, сколько времени им осталось жить». Он хотел, чтобы часы уже начали бить. Он ждал двадцать восемь лет, чтобы заплатить свой долг. Теперь, в его последние минуты, к нему вернулось воспоминание.

В лагере «Нан Динь» было жаркое, душное утро. Кого-то нужно было сделать примером, и выбрали его — как офицера, старшего по званию. Заместитель командира выступил вперед и вызвался его заменить. И он, как трус, не возразил. Вьетконговский офицер рассмеялся и принял это предложение, но потом решил, что оба они должны быть расстреляны на следующее утро.