Подвиг живет вечно (сборник) - Иван Василевич

Показания свидетелей и подсудимых еще и еще раз возвращают нас в то страшное время.

Вот арестован боец Варвинского истребительного батальона Михаил Прихода, у которого, как подозревали гестаповцы, хранился пулемет. Прихода начисто отрицал, что имеет оружие, но к нему в камеру и день и два — по нескольку раз — ходит переводчик и палач в одном лице — Потемин. «Отдай пулемет, — уговаривает вкрадчиво, — и выйдешь на свободу!» Отдай! Но ведь кто-кто, а уж Потемин-то отлично знал, что по неоднократно подтвержденному приказу Гитлера советских граждан, сдавших оружие, в обязательном порядке расстреливали.

— Знали? — уточняет председательствующий.

— Да, знал, — бормочет подсудимый.

Трибуналу стали известны десятки и сотни имен советских патриотов, не склонивших перед гитлеровцами головы, оставшихся верными Родине. О подвигах многих из них никто ничего не знал все послевоенные годы — ни друзья, ни родственники. Потому что только враги, только их подлые прислужники вроде Потемина видели их перед казнью, слышали их прощальные слова. Но враги молчали, как молчали и стены гитлеровских камер, — лишь теперь суд заставил их заговорить…

Летом сорок второго в ГФП-721 доставили партийного работника Григория Ивановича Котеленца. Он руководил партизанским движением на временно оккупированной территории Черниговской области. Зверски били старого коммуниста — Потемин старался не меньше других; зверски истязали, но не узнали от него ни имен товарищей, с которыми был связан, ни подпольных явок. Сестра Котеленца Е. И. Пирог, чьи показания огласили в трибунале, вспоминает: «Когда бы я ни приходила на свидания с братом, всегда он был избитый, расплюснутые пальцы рук кровоточили, оставались без изменений одни лишь глаза, глаза не сломленного пытками человека».

Потемин ерзает на скамье, слушая показания свидетельницы, пытается возразить, но потом замолкает: подробности, приводимые в документе, убеждают его, что за фашистскими карателями зорко наблюдали подпольщики, что они ничего не забыли и ничего не простили. Припертый к стенке неопровержимыми фактами, выродок признает, что, да, участвовал в истязаниях Котеленца и его связной Матрены Давиденко, что, да, погибли они, ни в чем не признавшись, погибли втроем, потому что вместе с Матреной Давиденко расстреляли ее грудного ребенка.

Почти в те же дни полиция арестовала парашютиста Долгих, направленного советским командованием в тыл врага со специальным заданием. Как ни старался Потемин, ничего не добился от мужественного десантника. Долгих расстреляли. В руки гитлеровцев попали крестьяне, которые укрывали Долгих, в том числе боец Прилукского истребительного батальона Григорий Андреевич Путиленко. Все изведал Григорий Путиленко: и резиновые дубинки, и мрачный карцер, и угрозы, что погибнет, если не сознается в том, что приютил Долгих. К счастью, Путиленко удалось бежать. И вот он, искалеченный на допросах, входит в зал военного трибунала, входит грозный, как само возмездие…

Долгие годы пропавшим без вести числился офицер Дмитрий Петрович Шатило. И вот что выяснилось в ходе судебного процесса.

Декабрь 1942 года. Советское командование забросило в немецкий тыл со специальным заданием разведгруппу во главе с майором Шатило. Только развернулась группа, кто-то навел на нее агентов ГФП-721. Разведчиков допрашивали сутками. Истязали исступленно. Потерявших сознание патриотов обливали ледяной водой, чтобы привести в чувство, и снова допрашивали, и снова били. Нина Демьянова, радистка группы, выжившая чудом, по сей день не в силах избавиться от кошмаров, пережитых в тюрьме. Майор Шатило стойко держался, не признавался ни в чем, другие бойцы равнялись на него, а Потемин неистовствовал: «Мы вас заставим говорить!»

Нина Михайловна свидетельствует: «Потемин приволок меня на допрос. В комнате находился Шатило, лицо его — сплошная кровавая рана — почти не узнать. „Будешь молчать, сделаем и с тобой то же самое!“ — грозил он. Потемин бил меня, издевался, я часто теряла сознание, но, приходя в себя, с омерзением видела все того же Потемина. „Выдай радиошифр, — шипел он. — Куда ты его дела? Пойми, всю твою группу расстреляли, я сам там был, сам видел, чего ты ждешь, на что надеешься?“»

Опустив плечи, судорожно протирает подсудимый большие, в роговой оправе, очки, кривит мелкое, злое лицо. Председательствующий ведет заключительный допрос: он выясняет, как же сидящий за барьером человек сумел преспокойно жить все эти годы, как же смог преуспеть, пробившись в кандидаты наук и на уважаемую кафедру в уважаемом вузе? «Поэмой» звучит автобиография, смастеренная Потеминым сразу после войны; в ней правильными оказались только фамилия и год рождения. Все остальное — вранье, беззастенчивое вранье. Вот он, лейтенант, «ведет» во вражеский тыл группу разведчиков — липа. (Сочинял ее, надеясь, что никто из части, где служил, не остался в живых, но ошибся.) Вот он, подавшийся «для конспирации» к немцам, создал, якобы по указанию Г. И. Котеленца, «диверсионную группу» (назвал среди ее участников людей, расстрелянных к тому времени гестаповцами). «Организовал» печатание четырехсот листовок. Но сообщник Потемина показал в трибунале, что нет, отпечатать удалось не четыреста, а сорок штук. Потом, на суде, эта цифра снизилась до… одной, да и то отпечатанной в день вступления в город наших войск. Чтобы было с чем прийти к представителям советского командования… И так со всеми остальными данными «автобиографии».

Шаг за шагом суд разоблачил все попытки Потемина уйти от ответственности. И во многом помог ему в этом свидетель Аганин.

После Ясско-Кишиневской операции, как бывало всякий раз, когда очищались от гитлеровских оккупантов крупные территории, миру становились известны новые злодеяния нацистов: в Молдавии они расстреляли, повесили, сожгли заживо шестьдесят четыре тысячи человек. Пыткам и издевательствам подверглись более двухсот тысяч мирных граждан…

В августе сорок четвертого нам довелось видеть многие только что вызволенные из-под фашистского ига молдавские села и города. Не передать, с какой радостью встречали Красную Армию исстрадавшиеся в неволе люди. Не дожидаясь повесток, мужчины шли на призывные пункты, чтобы стать воинами. Запасные полки в те дни получили заметное пополнение. Новобранцы под началом обстрелянных сержантов наскоро постигали самое необходимое бойцу.

— Р-равняйсь. Смирно! — командовал старшина с орденами на груди и, оглядывая не совсем еще ладную шеренгу, шел от солдата к солдату, поправлял дружелюбно, показывал, как надо стоять в строю. — И чего это у тебя, парень, локотки наперед тянутся? Это у них, у фрицев, такая стойка. Ну, ясное дело, повзрослевши в оккупации, других солдат не видел. Вот и стоишь по-ихнему… Как зовут-то?

— Александр Мироненко!

— Ничего, Мироненко, научишься, справным солдатом будешь!

И тут торопливо выходит из казармы на плац офицер штаба, делает старшине знак, что докладывать не надо, времени, мол, нет, и обращается к строю:

— Кто умеет чертить, шаг вперед!

Шаг сделал Мироненко. Первый шаг прямо-таки необыкновенного для новобранца продвижения по службе. У кого почерк хороший? У Мироненко! Кто может отредактировать донесение? Мироненко! Вызвали куда-то переводчика, а надо срочно прочесть немецкий текст. «Давайте я попробую», — предлагает свои услуги писарь полкового штаба Мироненко. И прочел. Ну молодец! И вот уже он усердствует в оперативном отделении штаба дивизии. Те, кто одновременно с ним солдатское обмундирование надел, заканчивали войну в ефрейторских званиях, да и то не все, а Мироненко — в погонах старшего сержанта! Да еще с орденом Славы на груди (как позже выяснилось, ворованным). Ко всему этому старший сержант оказался еще и поэтом: целую тетрадь стихов написал! Ну как не взять такого человека в редакцию солдатской газеты?!

Покопавшись в архивах, можно, вероятно, установить, кто именно осаждал кадровиков, добиваясь перевода все-умеющего писаря в свои канцелярии, кто подписывал его характеристики, открывающие доступ к штабным сейфам, кто доказывал начальникам, что никак не обойдется без него, «поэта-фронтовика», редакция военной газеты. Кого-то без особых усилий обводил вокруг пальца усердный писарь, который незадолго до этого был не Мироненко, а Мюллером. А чуть раньше — Юхновским. И тогда покровительствовал ему матерый гитлеровец Кернер… Но вот тот, кто посылал старшего сержанта Мироненко с поручением в Магдебург, пусть узнает, как он провел там один вечер.

Сержант еще днем нашел по заученному адресу — Бисмаркштрассе, 51 —особняк, который не раз видел на фотокарточке, стоявшей на столе у Кернера. Прошел мимо и только в сгустившихся сумерках вернулся, поднялся на крыльцо. Ему открыла женщина средних лет.