Путь длиной в сто шагов - Ричард Мораис

Я признался Полю, что все же провел один незабываемый вечер в «Мезон Дада» несколько лет назад со своей тогдашней подружкой, широкобедрой Мари, от которой пахло грибами. С чего начать? Мафитт измельчил в пыль мятные лепешечки для облегчения боли в горле «Фишерменэс френд» и использовал этот странный ингредиент как основу своих «леденцов из омаров» – потрясающего блюда, подававшегося с «трюфельным мороженым». Даже классические лягушачьи лапки, это архетипическое блюдо сельской Франции, мастерство Мафитта изменило до неузнаваемости. Он снял мясо лягушачьих лапок с костей, карамелизовал его в инжирном соусе и сухом вермуте, а потом подал с «бомбой» из поленты, усеянной фуа-гра и зернышками граната. Ни намека на классические ингредиенты вроде чеснока, сливочного масла или петрушки, которые обычно используют для приготовления лягушачьих лапок. Когда я спросил Мари, что она думает об обеде, она ответила на языке парижских улиц: «Zinzin. С прибабахом». И должен признаться, что неграмотная продавщица довольно точно подвела итог нашему обеду еще до того, как этот знаменитый донжуан начал лапать ее под столом.

Все это я рассказал Полю, и, пока я говорил, он становился все более и более угрюмым, как если бы каким-то образом из моей оживленной болтовни понял, что этот быстро набирающий обороты ресторатор с юга однажды станет его заклятым врагом, поскольку сдаст в архив как совершенно устаревшую классическую французскую кухню Поля, которую тот любил всем своим существом и за которую готов был стоять насмерть.

Однако Верден опомнился.

– Довольно. Мы здесь отмечаем твою вторую звезду, Гассан. А теперь допивай. Поедем на дискотеку.

Поль допил бренди и сказал:

– Вставай, д’Артаньян. Вставай. Пора нам вкусить пользующихся заслуженной славой марсельских шлюх.

Не знаю, сколько Поль потратил тогда на наше пиршество, но этот вечер оказался одним из самых памятных и приятных в моей жизни.

Через год я заезжал в Нормандии к одному из своих поставщиков и зашел в Кургене к Полю. Его жена, Анна Верден, чопорно приветствовала меня в дверях; о ней было известно, что она довольно пренебрежительно относится к друзьям Поля, не принадлежащим к высшему свету, предпочитая вместо этого тратить свои силы только на его самых знаменитых клиентов и прихлебателей. После явно прохладной встречи мадам Верден все же велела девушке проводить меня в логово Поля в глубине дома.

Я шел за горничной по коридорам буржуазного дома XIX века, все стены которого были увешаны фотографиями в рамках и вырезками, повествующими о неуклонном восхождении Поля к вершинам высокой кухни. И вдруг я заметил лист, украшенный красной восковой печатью и исписанный каракулями, наклон букв которых показался мне слегка знакомым.

Этот листок в рамке оказался брошюрой, изданной в конце 1970-х годов, и неразборчивые буквы, приписанные внизу твердой рукой, гласили: «Полю, моему дорогому другу, великому мяснику из Кургена, человеку, который однажды поразит весь мир. Так держать! Vive La Charcuterie Française! Да здравствует французское колбасное дело!»

Подписано было просто: Гертруда Маллори.

И вот наконец мы подошли к ключевому моменту. Мне было тридцать пять лет, когда «Бешеная собака» получила свою вторую звезду, а через несколько лет у меня случился творческий кризис. Я упорно работал, но топтался на месте, поскольку свежесть и пыл, с которыми я начал работать в «Бешеной собаке», в рутине трудовых будней подвыдохлись.

Признаю, за то время мы получили несколько посредственных оценок. Но прежний огонь все еще горел где-то в глубине, и, когда мне исполнилось сорок, мной овладел опасный непокой, желание добиться чего-то еще, сделать шаг вперед.

Я хотел – даже жаждал, – чтобы произошли какие-то кардинальные перемены.

Папу нашли мертвым на полу в кухне, в халате, в окружении осколков тарелок и стеклянных мисок. Тетя и местный доктор от большого ума заставили папу в возрасте семидесяти двух лет сесть на строгую диету. Он и слышать об этом не хотел. Проснувшись от громкого бурчания в животе, папа спустился в кухню глубокой ночью немного перекусить. Он открыл холодильник и засунул туда голову. Как сказал врач, он заглатывал остатки еды так быстро, что кусок куриной лапки застрял у него в горле.

Испуганный холодным куском, который мешал ему дышать, папа в панике метался по кухне, пока наконец не упал с тяжелым сердечным приступом. Судьба была милостива, и папа умер еще до того, как повалился на пол.

Все мы думали, что папа будет жить вечно, и по сей день его похороны в Люмьере представляются мне как в тумане. Семья обезумела от горя, и я сам так горевал и столько плакал, что даже не заметил, насколько немощной выглядела мадам Маллори. На нетвердых ногах она стояла на краю кладбища и опиралась на руку мсье Леблана. Я видел только кладбище, заполненное местными жителями. Пришли тысячи, некоторые – даже из Клерво-ле-Лак, и все они стояли, сняв шляпы и склонив головы в почтительной скорби.

Он их все-таки завоевал в конце концов, мой папа.

Через два месяца, спускаясь по лестнице из своей мансарды, мадам Маллори споткнулась и упала, сломав несколько ребер и обе ноги. Она умерла через несколько недель от пневмонии, прикованная к постели, в том же госпитале, в котором лечили мои ожоги двадцать лет назад.

К огромному моему стыду и печали, я так никогда и не съездил в Юра, чтобы как следует попрощаться с моей хозяйкой и наставницей, но я просто не мог этого сделать, в Париже происходило слишком много важных событий. Жизнь всегда преподносит нам неожиданные сюрпризы, и после стольких лет везения и размеренного течения, очевидно, опять наставало время для неразберихи и кутерьмы в чисто индийском стиле.

Мир, каким мы его знали, внезапно прекратил свое существование, когда с экранов телевизоров вдруг понеслись шокирующие новости об обрушении фондовых бирж по всему свету.

У экономистов могут быть собственные объяснения случившемуся в то темное время, но мне нравится думать, что это просто была реакция Вселенной на известие о том, что Аббас Хаджи и Гертруда Маллори перестали быть частью этой жизни и призваны Смертью.

Депрессия в общемировом масштабе выглядела единственной адекватной реакцией.

Глава четырнадцатая

Как-то, двадцать лет спустя после моего переезда в Париж, в субботу, я стоял на рынке площади Мобер, покупая пару превосходных импортных манго, завернутых в фиолетовую папиросную бумагу и аккуратно, как редкие орхидеи, запакованных в деревянную коробку, – и тут мне на сотовый позвонила сестра и сообщила, что Поль Верден погиб в автомобильной катастрофе.

Мехтаб позвонила мне как раз тогда, когда я передавал деньги кассиру, стоявшему под навесом, и я не мог ответить ей. Моя сестра продолжала тараторить высоким, срывающимся от волнения голосом, как обычно не скрывая страшных подробностей:

– Его нашли под обрывом, прямо рядом с Кургеном. Мертвого. Вот прямо так. Машина – в лепешку. Гассан? Ты меня слушаешь?

Продавщица, стоявшая за прилавком с фруктами, протянула мне сдачу.

– Я не могу говорить сейчас, – сказал я и отрубил связь.

Какое-то время я стоял, отупев от потрясения, гадая, что с нами теперь будет. Похоже, приближался конец света, и бессмысленное и унылое выражение «конец эпохи» назойливо вертелось у меня в голове.

Однако остановить Париж невозможно, и бойкая торговля на рынке площади Мобер шла своим ходом. Наступило начало мая. На меня то и дело налетали молодые парочки с авоськами, набитыми луком и кусками весеннего барашка. Какой-то модный мотороллер раздраженно сигналил мне, а я стоял как вкопанный, и в итоге он аккуратно объехал меня.

В моей памяти странным образом сохранились отдельные фрагменты того дня: полицейские на роликах, евшие слойки с сыром, – хлопья теста падали на их голубые рубашки; золотистые цыплята, вертящиеся в гриле с пожелтевшими от жира стеклянными стенками. Воздух рынка благоухал зрелым сыром конте, а напротив меня на тротуаре стояла большая плетеная корзина с винными бутылками из виноградника Мендоза в Аргентине. Из транса меня не могли вывести даже африканцы, торговавшие вразнос турецким и иранским шафраном (в обычных обстоятельствах шафран был моей слабостью) в стеклянных пузырьках вроде тех, в которых бывает кокаин. Я так и стоял посреди улицы, вросший в мостовую, как чертополох в каменистую почву.

От этой мысли было невозможно отделаться: с Полем Верденом умерла одна из мощных ветвей классической французской кухни. Он был одним из последних ее рыцарей.

Именно в тот момент какая-то вздорная старуха со сморщенным лицом налетела на меня – нарочно, я полагаю, – и я неожиданно вышел из себя. Я сильно оттолкнул ее, и она поспешно ретировалась, крича: «Sale Arabe!»