Не один - Отар Кушанашвили

Вдруг небо синеет, я иду покупать расстегаи, мне их все тут расхваливали. Пока иду, все кругом – люди, деревья, машины – теряют свою расплывчатость. Слышно собачью брехню, если присмотреться, видишь мельчайшую пыль, плавающую в солнечном луче; в кафе мужик, чинно здороваясь, продолжает хрустеть «Комсомолкой».

– Директор считает, что ее вины в этом… в том, что случилось, нет, – не выдерживаю я и говорю официантке. Мужики рядом затихают. – Она вызвала на перемене мать Валечки, та прибежала перепуганная, директор строго спрашивает: «Вы свою дочь любите? Тогда почему она отбилась от рук?» Мама страшно смутилась. Тогда позвали Валю из класса и вслух, уже при учителях, прочитали записку.

В третий раз.

Молчим.

Бард поет по радио: «Он был старше ее на четырнадцать лет», потом сказали, что погода будет малооблачной, возможен порывистый ветер, толстый папа дарит упитанному сыну модель джипа с дистанционным управлением, по телевизору показывают нервного тренера Карпина.

Я знаю: убийственная абсурдность произошедшего обострила мой слух… Перекликаются машины, птицы, собаки.

Один из похмельных мужиков говорит:

– Ну, разве ж это мать? Мать бы заступилась, домой бы отвела, поворковала бы… Не-е, это не мать. Девочка уже большая, всем миром опозорили девочку…

Ясно и просто. Беспощадно просто и ясно.

Все натужно бодрые речи, что я выслушал, все не оправдывавшиеся, а дерзившие мне люди, с их бурными заверениями, что у девочки была «неустойчивая психика», – все кажется мне позорным и жалким.

Это ведь очевидное неочевидное убийство.

Девочку опозорили раз, второй, третий, мама влепила ей затрещину при учителях, мальчиках и девочках, при том, в кого она была влюблена.

Не помня себя от горя, она вырвалась из кольца – и туда, к полотну, побыстрее!

Маленький автор простой записки.

Мужик махнул стакан, поморщился:

– В наши-то дни, в моей школе… Я вчера шел домой, смотрю – Валька… Ну это, спутал. Стайка девчонок. Одна – точь-в-точь Валька.

Как живая…

Живая…

Я еду в Ростов, потом поездом в Москву.

Смотрю, как ребенок, как то взмывают, то ныряют провода, на полустанке мама ругает сонного мальчишку, мальчишка кивает, видит меня и машет мне рукой.

Я – в ответ и тихо произношу: «Здравствуй».

Иван Ткаченко и его совершенный мир

Жизнь – это секунда на пути из праха в прах, и мысль о том, что один негромкий парень сделал за секунду больше, чем мы все, проживающие жизнь в еще более чем обычно замедленном рапиде с нулевым КПД, или в бешеной сутолоке с тем же коэффициентом полезности, мучает меня.

Я кажусь себе на 99 процентов состоящим из прагматичности. Я и вы успешных, но бездушных, облизываем нещадно и безустанно, от всей души надеясь, что бездушные, но богатые, бросят нам косточку. Мы, и то не все, научились пользоваться ножом и вилкой, у нас есть сто долларов, у иных все триста, мы принимаем это за прогресс нешуточный и ликуем по этому поводу.

Мужиками считаются те, кто ходит в фитнесс-клуб содержать в порядке икроножные мышцы, имеет яхту и считает сантименты чем-то непристойным. Даже улыбаемся мы натужно, нам ближе две другие эмоции – ворчание и неблагородная ярость. Что-нибудь хорошее, случись оно, «скользит по слуху их, не досягая души», у каждого второго – тон превосходства, ничем не обоснованный, отвратный. По Виктории Токаревой, мы выстарели окончательно, нас больше не трогают подсмотренные Митяевым рассветы и закаты цвета вечности, а Иван обожал в них всматриваться. Совершенства не достичь, но надо жить так, как будто оно достижимо. Это как с верой: ученые говорят, что ТАМ ничего, но жить надо так, как будто есть.

Времена, понятно, не выбирают, но ведь от этого они более приятными не становятся; нынешние придавили нас всех грубостью и разочаровывают меня «безгеройностью», они патетичны безмерно и невыносимо штампованы.

И мы ровно такие же. «Чтоб лужу оставлял я, не бывало!» Вранье, мы только и делаем, что оставляем их, на внятное изложение простейшей мысли не способны, какие там добрые дела, множество глупостей в единицу времени – вот это наше.

Многим неинтересно смотреть новости, если в них нет хотя бы строчки про чужое горе. Чужое горе обеспечивает тонус: исполать небесам, не одному хреново, ура!

С героями нехорошая ситуация, говорю вам как человек, который много лет пытается плести из запутанных между собой историй разновеликих персонажей красивый гобелен. Гобелен-то получается, только не очень красивый.

Только после гибели ИТ стало известно, что он много лет помогал тяжело больным детям. ЗА ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ ДО ПОСАДКИ В САМОЛЕТ, КОТОРЫЙ ВСКОРЕ РАЗБИЛСЯ, ОН ОТПРАВИЛ SMS О ПЕРЕЧИСЛЕНИИ ПОЛМИЛЛИОНА РУБЛЕЙ НА ЛЕЧЕНИЕ БОЛЬНОЙ ЛЕЙКОЗОМ ДЕВОЧКИ.

У него у самого остались две несказанно красивые дочурки – Варя и Александра. И еще кое-кто, о ком я скажу позже, а когда скажу, только у черствого не вырвется междометие «ух!»

Он не любил давать интервью, но в одном он сказал: «Я не понимаю людей, для которых совесть – пустой звук». А эти людишки, без чести, без совести, без тяги к Свету и Истине, не понимают таких, как Иван, им бы лишь «бражничать блудно, да жрать».

Но по ним, случись что, никто плакать не будет, даже те, кто, как и они, к черту послали стыд («только б водились деньжонки, да не слабел аппетит»).

Но приготовьтесь, я вам еще не все рассказал.

Иван много лет бесшумно и настойчиво отбивал у смерти больных раком детей. Спасительные деньги приходили от него регулярнее, чем на каналах топчут Добро, и уж, по крайней мере, чаще, чем мы с вами думаем о смысле жизни.

И сам очень хотел мальчика.

Мальчик есть, а папы нет.

Со временем мальчику объяснят, что это не так, что папа жив, и объяснят, как такое может быть.

Жалость – это синоним любви

Один мутноглазый дебил на одном из первых ток-шоу, которые я посетил в Москве, сказал мне, что жалость унижает человека. Это после того, как я высказался на тему сострадания.

Прошло много-много лет, я уже не помню, о чем шел разговор на том ток-шоу, но я помню совершенно точно, что публика взяла сторону мутноглазого дебила.

Говорил я, наверное, о том, что слово «жалость» (заметьте, это говорил грузин, в 92-м году только углубившийся в изучение русского языка!) – это синоним слова «любовь». Меня никто не расслышал, ведущий ток-шоу (по-моему, это все-таки был Малахов, начинавший тогда свою легендарную голливудского размаха карьеру) был в восторге от бучи, поднявшейся в студии.

Я никак не мог взять в толк, почему слово, которое в моей кутаисской семье имело ранг культового, имело статус неоспоримой человеческой ценности, здесь заставляет людей морщиться.

Прошла целая жизнь, может быть даже несколько, потому что, в отличие от вас, я живу такой жизнью, что именно я достоин жалости и сострадания, и я никогда не буду против, если вы меня будете жалеть и сострадать мне из-за того, как интенсивно я ради вас, неблагодарных, себя трачу и сжигаю.

И теперь, когда закончились Паралимпийские игры в Лондоне, я понимаю, что у меня появился высокопоставленный единомышленник. Это женщина, обозреватель «РИА Новости», дочь бывшего министра экономики Ирина Ясина.

Сегодня она дала интервью газете «Советский спорт», и это интервью называется «Чушь, что жалость унижает человека». Теперь мы на пару с Ириной Ясиной, девушкой, прикованной, увы, я вынужден буду употребить это слово, навсегда к инвалидному креслу, будем вдвоем желать тем, кто считает эти слова унижающими человеческое достоинство, жевать беспрестанно, как гамбургеры, коровьи лепешки.

Без всякого жеманства, без всякого кокетства, без всякого заигрывания с высоким словарем скажу вам, что смотреть Паралимпийские игры было тяжело. Но смотреть их надо, потому что на фоне, на котором мы посвящаем друг друга в наши локальные беды – эти люди без рук, без ног, побеждающие соперников, но в первую голову побеждающие себя, свою боль и свои, может быть, тщательно скрываемые от внешнего мира диагнозы, которые, возможно, имели место: «ты не будешь ходить», «ты не будешь дышать», «ты не будешь жить нормальной жизнью» и все прочее, что за деньги же объявляют пациентам врачи. Эти люди радуются, как дети, любому удачному пасу, любому движению.

Ирина Ясина, которая сама отчаянно борется с прогрессирующим склерозом (а это одно из побочных действий ее болезни), еще продолжает биться за права человека, она написала книгу про свою болезнь, она продолжает жить нормальной жизнью, и, глядя на нее, я уже стал сомневаться, можно ли ей сказать, насколько я восхищаюсь ею, и как мне жалко, что она не может жить той жизнью, которой живут ее ровесницы, не понимающие своего счастья. Я должен сказать ей это, когда ее увижу. Эта не воинствующая, а с полным сознанием того, что она красива и молода, женщина рассуждала про Паралимпийские игры.

Там, в Лондоне, некоторое время назад обожающие разглядывать себя в зеркало спортсмены, а еще более – чиновники, когда рассуждали о победах и поражениях, все время говорили про медальный зачет. Все время эти такие же мутноглазые дебилы, как тот, который срезал меня много лет назад в московской студии, считали очки.