Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Внутримышечно, подкожно и внутрикожно.

Самые актуальные — внутримышечные и самые… простые, по словам Ромочки, что попутно растрезвонил, что нас уже учили.

Учить-то учили, но на манекенах, чтоб его!

И пока Ди-Ди испепеляли его взглядом, а Любочка философски пожимала плечами и искала кого кому из несчастных пациентов дать на растерзание, я пропустила, когда попала в компанию Эля и Нины и получила двести двадцатую палату.

Нам палату дали последними, и меняться было не с кем и причин обоснованных меняться в общем-то тоже не было, поэтому мы с Ниной только переглянулись. И под разглагольствование Эля об умственных способностях Ромочки, до палаты доплелись.

Он вошел первым и бодрое заученное «Здравствуйте, я, студент второго курса медицинского университета…» было забыто еще на слове «я». Договаривали, представлялись и озвучивали цель визита уже мы с Ниной, и уколы под пристальным взглядом и команды Любочки ставили мы же.

Эль молчал, стоял истуканом и рассматривал шумящие березы за окном.

После уколов нас отпустили восвояси, с явно скрытой надеждой, что в понедельник мы не явимся и вообще окажемся для всей больницы дурным сном.

Закончившимся сном…

Эльвина я нашла на крыльце черного входа.

— Это невозможно, — не поднимая головы, серым голосом прохрипел он и полез за второй сигаретой.

На его трясущиеся руки я смотреть не могла, и на бетонный выступ пристроилась боком, спиной к нему. Слов для него у меня не было, и сидели мы молча…

В понедельник, к окулисту, он сам вызывался сопровождать Горохову, и их удаляющиеся спины мы созерцали мрачными взглядами.

— Идиот, — проскрипел Ромка с непривычной серьезностью и отвернулся.

А сегодня Эль притащил ей фрукты и просидел в их палате больше часа, проговорил, и Лина поймала меня в коридоре:

— Даха, поговори хотя бы ты с ним! Это ведь… неправильно.

Неправильно.

Мы не смешиваем личное и рабочее. Пациент — это пациент, у него своя семья, свои проблемы, своя жизнь, и все это нас не касается, как и их не касается наша жизнь. Зона нашего общения — лечение и проблемы, связанные исключительно со здоровьем. Мы сейчас играем за постовую медсестру, а значит нас интересует только самочувствие, болит не болит, надо что не надо и требуется ли что-то передать врачу.

Всё.

Никаких фруктов, разговоров по душам на третий день знакомства и взаимного обмена личной информацией.

Эля не касается эта Горохова, она одна из многих и она скоро умрет. Может через неделю или месяц, а может прямо завтра. И привязываться к ней — ошибка.

Огромная ошибка.

Но как все это донести Эльвину я не знаю, поэтому продолжаю с улыбкой наблюдать, как он носится с визжащими монстрами по парку, поднимается ввысь яркий радужный змей и… от ворот парка в нашу сторону идет Лавров.

Кусок синей ваты я до рта не доношу, застываю и на приближающегося Красавчика смотрю недоверчиво. Моргаю, но моя личная галлюцинация не исчезает.

Приближается окончательно и на скамейку рядом со мной усаживается.

— Где монстры, Дарья Владимировна?

Меня оглядывают с ног до головы, усмехаются непонятно чему и, не дождавшись ответа, щелкают пальцами у самого носа.

— Земля, прием!

— А… вы откуда здесь? — я интересуюсь слегка заторможено и в отличие от него сусликов в толпе выделяю взглядом сразу. — Монстры вон, с Элем.

— А у меня сегодня вольная, Дарья Владимировна, — он довольно усмехается, смотрит в указанное направление и бессовестно стаскивает часть моей ваты, — разбор полетов в Министерстве закончился раньше обычного, а на работу возвращаться не хочу. Да и кто меня там ждет…

Последнее произносится с печальным сетованием, и я его одариваю лютым взглядом. В больнице его ждут как раз многие! Охов-вздохов о местном сердцееде за три дня я наслушалась на всю жизнь вперед.

Нет, конечно, я давно в курсе, что наш Красавчик красавчик, но не до такой же степени! От него даже Юлия Павловна в восторге, вздыхает томно и каждой бабке готова самолично остановку сердца обеспечить, дабы повод позвать САМОГО был!

— Дарья Владимировна, ты чего? — Кирилл Александрович удивленно вскидывает брови и шутливо поднимает руки, отодвигаясь от меня. — Откуда взгляд Ленина на буржуазию?!

— От жадности, — я недовольно ворчу и взгляд с трудом, но отвожу, — вы у меня уже половину ваты съели, а это вообще сусликов. Они мне поддержать дали.

И голова в его сторону поворачивается сама.

Очередные гляделки, только в этот раз они неожиданно заканчиваются смехом.

Общим.

— Штерн, ты детский сад… — Лавров, продолжая улыбаться, встает и протягивает мне руку, — пошли, лагиза, я тебе еще куплю.

— Кто? — от изумления руку я принимаю и поднять меня одним рывком даю.

— Лагиза, — он повторяет с еще более широкой улыбкой, и момент, когда я успеваю взять его под руку, остается мною не замеченным, — сладкоежка, нас так с Никой бабушка в детстве называла. Она под Рязанью жила, и нас родители к ней на все лето отправляли.

— А я все лето в лагерях проводила, меня мама на все три смены отправляла, — своими воспоминаниями я делюсь внезапно, они вырываются сами.

И мой голос в противовес потеплевшему голосу Лаврову от воспоминаний леденеет, скатывает снежный ком в горле, что раздирает и обжигает.

Лагеря я не любила, ненавидела насколько вообще возможно что-то ненавидеть, с ужасом ждала летних каникул и с нетерпением — сентября, зачеркивала цифры календаря и торопила часы.

Первого сентября приезжала мама, забирала и ревели мы с ней вместе. Кажется, за те три года я превысила все лимиты слез, выревела полужизненный запас, и, наверное, поэтому сейчас гораздо проще улыбаться.

— Смотри, вата там, — спокойный голос Лаврова выдергивает из воспоминаний.

Спасибо.

Как и с детским садом, он ничего не спрашивает.

Ограничивается скользяще-внимательным взглядом и, перехватив мою руку, переплетает наши пальцы. У него теплая ладонь, большая, и моя ладошка в ней тонет, согревается.

Отогревается.

И… спустя минуту я уже отчаянно спорю из-за цвета сладкой ваты.

Серьезно, синяя гораздо вкусней розовой!

Шары в квартиру вваливаются раньше нас, разлетаются по всему коридору, как и взбудораженные голоса сусликов.

На каруселях-качелях они, кажется, накатались на пару лет вперед. Впечатлениями обзавелись тоже на годы вперед. И загнали при поддержке Эля нас с Лавровым на Марс.

Лучше б планету, а не аттракцион, что солнышком крутится.

Так усердно я не молилась даже на экзамене по биологии, когда из четырех вопросов билета два видела первый раз, третий знала с грехом пополам и только в четвертом, самом мало значимом, могла блеснуть эрудицией.

И пока мой вестибулярный аппарат возвращался в норму, мы добрались до выхода, где Эльвин распрощался, подмигнул сусликами и ушел. На предложение довезти до дома он отказался, а я, так ничего ему и не сказав, оказалась в продуктовом.

Вместе с Лавровым и сусликами.

И, только закидывая сыр в корзину, как тормоз года, дошла до мысли, что меня быть в магазине с Лавровым и сусликами не должно. Няни не составляют компании в подобных походах, няни не спорят, что будет на ужин — запечем рыбу или сделаем печень? — няни не долбят багетами по голове работодателей за очередную шуточку.

И студентки с преподами этого всего тоже не делают.

Это неприлично лично и… легко, естественно до ужаса, от которого сжимается сердце, я меняюсь в лице и Лавров страдальчески стонет:

— Что, мы пойдем на второй круг споров по поводу сыра?!

Я мотаю головой, перестаю дурачится и отделываюсь односложными фразами до самого дома.

Его дома.

Кирилл Александрович не намекает, что мне пора уходить, а я оттягиваю момент, чтобы напомнить. Не хочу уходить, дома — пусто и тихо, и два включенных телевизора, колонки и ноут не в состоянии заполнить этой тишины.

Еще… Лёнька.

Мы не разговариваем с четверга, пять дней. Точнее, не говорю с ним я.