Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

А после подначиваний и насмешливого прищура глаз уже я просвещаю его, как познакомилась с Квитанцией. Рассказываю, жестикулируя, и к концу эпических событий он не выдерживает: и без того подрагивающие губы расползаются в широкую улыбку, и, запрокинув голову, Кирилл Александрович хохочет.

Я же без зазрения совести пинаю его под столом, он клялся не ржать…

И о времени мы вспоминаем, когда стрелки часов переваливают за три, поэтому утро начинается с чумной головы и стойкой антипатии к сусликам.

Нельзя быть полседьмого утра столь жизнерадостными и свежими. Вообще нельзя функционировать в такую рань, особенно, если до пяти утра не давал заснуть полный душевный раздрай. И уж совершенно точно нельзя использовать меня вместо батута, разрабатывая над моей бедной головой голосовые связки.

Интересно, у Лаврова с сестрой в предках Святая инквизиция не затесалась?

Два поколения изуверов — тревожный звоночек.

На пол меня стягивают за руки, в четыре руки, сосредоточенно и шумно сопя. И после встречи моего затылка с ковром, один глаз все же приходится разлепить и душевно поинтересоваться:

— Я уже говорила, что я вас ненавижу?

— Ага, — суслики, нависая сверху, радостно мерзко соглашаются.

Кто сказал, что детей бить нельзя?

Пора пересмотреть методы воспитания.

— Кирилл передал, чтоб ты вставала, иначе мы на студию не успеем, — добавляет Ян и деловито скидывает мои ноги на пол.

И встать все же приходится.

Заплести Яну, отвоевать ванную у Яна, запихать в себя овсянку, ибо некоторые зануды понимать, что с утра я не ем, отказались, и, допивая кофе, с наслаждением понаблюдать, как Лавров взросло и аргументировано доказывает сусликам, что толстовки надо надеть.

Дождь закончился, но ртутный столбик подниматься не спешит, поэтому с Кириллом Александровичем я в общем-то согласна: станет днем тепло — снимут, сейчас же еще холодно.

— Если не успеем, поедете с нами и до обеда будете сидеть в закрытом кабинете, — нервишки у Лаврова все ж не выдерживают, и в ход идут угрозы.

Действенные, ибо суслики замирают с открытыми ртами, переглядываются и, неохотно выдавая согласия, толстовки натягивают.

— Да в вас сам Макаренко умер, Кирилл Александрович, — ехидство, обостренное недосыпом, молчать отказывается.

И Лавров оглядывается, недобро сверкая глазами, а я, с демонстративной педантичностью пристроив чашку на блюдце, одариваю его широчайшей улыбкой.

Странная реакция, но чем больше бесится сегодня Красавчик, тем больше у меня поднимается настроение и жизнь из черно-белой становится красочной.

Прям прямая пропорция вырисовывается, и зловредность моей натуры.

Впрочем, ответная гадость от Лаврова прилетает быстро.

— Зачем мне туда с вами идти?! — я упираюсь ногами в пол машины, вцепляюсь намертво в ремень и на аллею к двухэтажной стеклянной домине смотрю почти со священным ужасом.

Перевожу взгляд на Кирилла Александровича.

И, судя по нагло-довольной физиономии, прямая пропорция в отношении меня у него тоже действует.

— Дарья Владимировна, давай по логике, — услужливо предлагает он, снисходя до простых смертных и разворачиваясь ко мне всем корпусом, — тебе их забирать сегодня?

Кирилл Александрович указывает на притихших сусликов, что с заинтересованным видом крутят головами, глядя то на него, то на меня.

— Забирать.

— Значит, логично, Штерн, представиться воспитательнице сразу, чтобы не возникло днем вопросов и не пришлось звонить мне? — Лавров вопрошает терпеливо и ласково, как у умалишенной.

И, кривясь, как суслики при виде толстовок, я логику сквозь зубы признаю.

— Ну тогда на выход, Дарья Владимировна! — он командует нетерпящим возражением голосом и сам из машины выходит.

Я же все равно медлю, и результатом становится моя распахнутая дверь.

— Мне еще долго ждать, Штерн? — Кирилл Александрович выразительно приподнимает брови, смотрит красноречиво и задушевный голос с оттенком раздражения довершает картину и намекает, что прошлые разы дальше следовало катание на ручках.

Нет-нет-нет…

— Я сама!!!

Из внедорожника меня выносит со скоростью света, и хмыканье Лаврова раздается уже в спину, ибо, подхватив сусликов, я торопливо гарцую к домине.

Уговорил.

Отведу с ним сусликов, отдам их на поруки, познакомлюсь с воспитательницей, помашу на прощание рукой и… и пусть со стороны это выглядит семейной идиллией. Переживу, по сравнению кверху задницей на плече Красавчика, совместные проводы детей даже не пугают.

В конце концов, общественное мнение — последнее, что волновало меня когда-либо, так чего я тогда так переживаю о том, как и кем мы выглядим со стороны?!

Во-о-от от этого умного вопроса к себе я и торможу на середине пути, дышу, как после марафонского бега, и на дергающих меня сусликов смотрю непонимающе.

— Даш, ты чего? — они уже привычно спрашивают хором и брови озадаченно сдвигают к переносице.

— А Дарья Владимировна неожиданно вспомнила, что забыла дома утюг выключить, — голос Лаврова пропитан насмешкой до основания, и нас он догоняет, огибает и встает напротив, чтобы слишком понимающе усмехнуться, смотря мне в глаза.

— Чайник, Кирилл Александрович, — взгляд я отвожу первой и огрызаюсь как-то нервно, — и фен. Так что уже пора тушить пирогами, блинами и сушенными грибами.

Мандибула у сусликов отваливается синхронно, и они жалобно задирают головы к дяде за пояснениями.

— Чуковский, суслики, — он им светло улыбается, и пока я с каким-то внутренним замиранием исподтишка разглядываю эту улыбку, треплет их по шапкам, что тоже были надеты с боем, — Дарья Владимировна вам вечером прочитает.

Не вечером — днем, но с Кириллом Александровичем я не спорю, время близится к восьми и опаздывать я не хочу, поэтому демонстративно задираю рукав свитера и стучу ногтем по циферблату часов.

— Зло per se мне опоздания не простит.

Один взгляда на мое запястье, и Лавров хмурится:

— Идем.

Пять минут, и суслики, потеряв браваду и восторг, неуверенно улыбаются. Их губы подозрительно дрожат, взгляд отводится. И я с удивлением отмечаю, что у Лаврова на миг сверкают глаза и улыбка столь же неуверенная.

— Ну вы тут давайте… — он растерянно бормочет.

А суслики растерянно кивают, и на шею к нему бросаются.

— Вы же нас заберете? — Яна чуть отстраняется, заглядывает ему в лицо и носом хлюпает.

— Конечно, заберем, — Лавров обещает уверенно и поверх ее головы глядит на меня, словно в поисках поддержки.

— У нас вариантов нет, суслики, — я хмыкаю и приседаю рядом с ними, — вы мне пульт от телевизора так и не вернули еще.

Аргумент весомый.

И суслики перекидываются с Кирилла Александровича на меня, душат, щекочут дыханием и оглушительно сопят. И, пожалуй, к их попытке придушить я готова, а вот к тому, что мне самой не захочется их тут оставлять — нет.

— Дети, пойдемте, — Марина Сергеевна, воспитательница и аниматор в одном лице, улыбается и монстров от меня отдирает, — я познакомлю вас с остальными ребятами.

Суслики оглядываются и машут руками до тех пор пока не скрываются за дверями, а Лавров поворачивается ко мне и подталкивает к выходу.

До машины мы добираемся молча, поэтому голос Кирилла Александрович звучит внезапно и непривычно задумчиво:

— Почему родители всегда спорили кто ведет нас в садик, я, кажется, понял только сейчас.

Я бросаю на него косой взгляд и зачем-то признаюсь, когда мы уже выруливаем на улицу и вклиниваемся в поток машин:

— А я в садик никогда не ходила.

Мне отвечают столь же косым взглядом, но вопросов не задают.

Появляться в больнице вместе с Лавровым я отказываюсь наотрез.

Он злится, по-настоящему, и даже не иронизирует.

Поджимает губы и старательно игнорирует меня всю дорогу, но на перекрестке за двести метров до поворота к больнице все же тормозит, объезжает припаркованный около цветочного киоска мерс и останавливается.