Ферма - Том Смит

Загадочный автомобиль принадлежал доктору Олле Норлингу, знаменитому врачу-шарлатану. Хотя мы с ним виделись на нескольких приемах, я не удостоилась его внимания, и только сейчас мы познакомились по-настоящему. Крис забился в угол, голова его была перевязана бинтом. Я решила, что это — последствия удара, когда я лягнула его в голову, пытаясь убежать. Теперь рана его стала очередным доказательством моей вины в длинной цепи улик, включая листья белой березы. Я мирно поинтересовалась, что здесь происходит. Я должна выглядеть собранной и спокойной, а не взволнованной и испуганной, иначе эти же люди обвинят меня в излишней эмоциональности впоследствии. Они спровоцируют меня, после чего станут утверждать, будто со мной случилась истерика. Ответа я дожидаться не стала и сама заговорила об инциденте в лесу, назвав его глупым, после которого, рассердившись, я направилась домой. Одним словом, говорить больше было не о чем, и я поинтересовалась, почему в моем доме находится полицейский, почему он не ищет Мию, почему великий доктор Норлинг не ведет очередное шоу, почему всесильный Хокан не занимается своей империей? Словом, чего ради они собрались здесь, на нашей скромной ферме, мрачные и торжественные, как на похоронах?

Норлинг соизволил разверзнуть уста:

— Я беспокоюсь о вас, Тильда.

Он прекрасно говорил по-английски. Голос у него был мягкий, как подушка, — его можно было подложить под голову и крепко заснуть под звуки выдвигаемых им голословных обвинений. Мое имя он произнес так, словно я была его лучшим другом. Ничего удивительного, что публика обожает его. Он мог безупречно изобразить искреннюю привязанность, и мне пришлось ущипнуть себя, чтобы не поверить ему. Но его слова были ложью, ловким трюком профессионального шоумена.

Глядя на своих врагов, расположившихся напротив, я впервые осознала их силу. Это были столпы местного общества. И у них был свой человек, Крис, союзник, который мог снабдить их массой интимных деталей и подробностей. Не исключено, кстати, что он уже сделал это и рассказал им о Фрее. Мысль эта повергла меня в ужас. Но более всего меня поразила проржавевшая жестянка, стоявшая посреди стола, за которым сидели заговорщики, та самая, которую я поставила под раковину много месяцев назад после того, как, найдя в земле на глубине нескольких метров, спасла ее от бурильщиков. Тогда в ней лежали выцветшие от воды чистые листы бумаги. С чего бы вдруг никому не нужная старая жестянка заняла столь видное место? Доктор Норлинг заметил, что я смотрю на нее, и, взяв коробочку, протянул ее мне с таким видом, словно предлагал бесценный дар. Его мягкий, ласковый голос обволакивал меня.

— Откройте ее ради нас, Тильда.

Мне очень не нравилось, как он произносит мое имя.

— Откройте ее, Тильда.

Я повиновалась.

***

Уже второй раз мать вытащила из сумки свою жестянку и водрузила мне на колени.

Норлинг поинтересовался, почему я сочла, что коробка может иметь какое-либо значение. Я не знала почему и так и сказала ему об этом. В этом не было никакого смысла. Но Норлинг не поверил и продолжал настаивать, уверена ли я в своих словах. Что за дурацкий вопрос! Разумеется, уверена. Человек всегда уверен в том, чего он не знает. Можно сомневаться лишь в том, что тебе известно. Но я понятия не имела, с чего бы эти люди вдруг с такой серьезностью отнеслись к нескольким пострадавшим от воды листам бумаги, сморщенным, обесцветившимся и насчитывавшим сто лет от роду, страницам, которые были совершенно чистыми, когда я впервые обнаружила коробочку.

А теперь открой ее.

Вынь оттуда листы.

Переверни их обратной стороной.

Видишь?

Они перестали быть чистыми! Они исписаны старинным красивым почерком, по-шведски, разумеется, традиционным старомодным слогом. Я была поражена в самое сердце. Неужели я просто не заметила того, что листы исписаны на обороте, решив, будто все они — чистые, как мартовский снег? Все случилось так давно, что я просто не помнила, переворачивала их обратной стороной или нет. Норлинг попросил меня прочесть их, и я воскликнула по-английски:

— Это подстава!

Я просто не знала, как будет «подстава» по-шведски. Норлинг шагнул ко мне и осведомился, почему я сочла это подставой, повторив мои слова по-английски. Он перевел их для детектива Стеллана, и они обменялись понимающими взглядами, словно эта фраза подтверждала его теорию о том, что мой разум оказался поражен паранойей, а голова забита всякими заговорами. В ответ я принялась уверять его, что страницы были совершенно чистыми, когда я нашла их. На них ничего не было написано. Норлинг вновь попросил меня прочесть их вслух.

Позволь мне прочесть их и для тебя, потому что твой шведский уже далеко не так хорош, как прежде. Но перевод будет приблизительным, поскольку язык оригинала далек от современного. Перед тем как начать, я хочу добавить, что никто не утверждает, будто эти страницы — подлинны и достоверны, ни я, ни мои враги. Кто-то просто написал их, причем совсем недавно, летом. Это — подделка, которая даже не подлежит обсуждению. А вопрос, на который ты должен найти ответ, заключается в следующем: кому это понадобилось и для чего?

***

Я бросил беглый взгляд на страницы, исписанные старомодным изящным почерком с завитушками. Буквы, выведенные непривычными коричневыми чернилами, казалось, грациозно стекали с кончика пера. Мать перехватила мой взгляд.

— Я собиралась задать тебе один вопрос после того, как закончу читать вслух дневник. Но, поскольку ты опередил меня, спрошу прямо сейчас. — Она протянула мне страницу: — Это мой почерк?

Воспользовавшись дневником, я сравнил оба почерка, но на всякий случай предупредил:

— Я не специалист в таких вопросах.

Но мать отвергла мое возражение:

— Ты мой сын. Кому, как не тебе, судить об этом? Кто еще может знать мой почерк лучше тебя?

У двух стилей написания не было ничего общего. Насколько я знал, у матери никогда не было перьевой ручки, не говоря уже о том, чтобы она умела писать ею. Нет, она предпочитала одноразовые шариковые ручки, кончик которых нередко грызла во время своих мучительных подсчетов и калькуляций. Более того, мне показалось, что почерк не подвергся попытке намеренного искажения или грубой имитации. Ни одна буква не выпадала из общего стиля. В нем чувствовалась твердая и уверенная в себе рука. Я не спешил, пытаясь найти хоть какое-нибудь сходство, пусть даже в написании одной-единственной буквы, но так и не нашел. Мать начала терять терпение:

— Это мой почерк? Потому что если ты скажешь «нет», то должен будешь признать, что я стала жертвой заговора.

— Мам, насколько я могу судить, это не твой почерк.

Мать встала, оставив страницы лежать на кофейном столике, и направилась в ванную. Я последовал за ней.

— Мам?

— Я не должна плакать. Я обещала тебе, что не будет никаких слез. Но сейчас у меня так легко на душе. Именно поэтому я и вернулась домой, Даниэль. Именно поэтому!

Она наполнила раковину теплой водой, сняла обертку с запечатанного кусочка мыла и начала умываться. Заметив аккуратно сложенные стопкой полотенца, она взяла верхнее и вытерла им лицо. А потом улыбнулась мне так, словно мир наконец-то преобразился к лучшему. Улыбка застала меня врасплох, неожиданно напомнив о том, что мама способна видеть хорошее во всем. Вот только сегодня эта улыбка походила на редкую и экзотическую птицу, случайно заглянувшую в окно. Мать сказала:

— С моих плеч свалилась тяжкая ноша.

Если она и свалилась с ее плеч, то легла на мои.

Мать выключила свет, вернулась в гостиную, взяла меня за руку и подвела к окну, где мы стали смотреть, как гаснут последние лучи заходящего солнца.

Эти страницы — ловкая подделка, задуманная для того, чтобы внушить всем заинтересованным лицам, что их авторство принадлежит мне, что я нездорова и нуждаюсь в помощи. Когда я прочту их, ты сам оценишь всю глубину их подлости. Они преподносят полуправду, переплетая ее с событиями моей жизни. Я не хочу заранее заострять на этих моментах твое внимание — ты все поймешь сам. Но этот почерк не похож на мой, и, когда ты заявишь об этом в полиции, у нас появится реальная улика, не просто голословное заявление, а подлинное доказательство того, что мои враги виновны. Они утверждают, что записи в дневнике — плод моего больного воображения, что я вела его от имени вымышленного персонажа, который придумала сама, — женщины, жившей на нашей ферме более ста лет назад, в 1899 году, и страдавшей от одиночества и забвения. Следует признать, что эта провокация организована умело и выполнена блестяще, куда тоньше и правдоподобнее, чем история с исчезновением лисичек. Однако они не приняли в расчет тебя, не учли, что я смогу сбежать из Швеции и найти тебя, моего любимого сына, того, кто не принимал участия в событиях нынешнего лета, но кто, тем не менее, сможет подтвердить, что почерк мне не принадлежит и что этот дневник вела не я.