Зима, когда я вырос - Петер Гестел

Четверг, середина марта. Я снова пошел в школу. Тетя Фи не хотела пускать меня, она считала, что я еще не окреп, но окрепнуть можно лучше всего на улице, там не бывает холодно и жарко одновременно и в голове не появляются идиотские видения.

Я шел большими шагами по улице Ван Ваустрат. Только дойдя до площади Фредерика, я подумал: а ведь, кажется, стало теплее.

Я стал всматриваться в снег. Он больше не сверкал, а был просто мокрым.

В классе меня несколько раз бросало в дрожь. Но в голове уже не роились странные мысли. Класс мне не снился, косички у девчонок были совершенно настоящими, шарики из жеваной бумаги на самом деле ударялись о мою голову, я мог их подбирать и кидать обратно.

Когда я обернулся и увидел сзади пустую парту, у меня опять загудело в затылке, так что я срочно стал снова смотреть на доску.

Плевать мне на эту пустую парту, думал я.

Учитель сказал:

— Ребята, началась оттепель. Скоро во всем городе на улицах будет ужасная каша, завтра займемся чисткой тротуаров. А ты, Дан, проспрягай-ка быстренько на доске глагол «таять».

Так что и правда оттепель. Зима кончилась. Вот и все.

Лишье Оверватер оборачивалась, чтобы на меня посмотреть.

Может быть, она тоже оттаяла?

— Я болел, — сказал я ей беззвучно.

Она увидела, что я что-то говорю, но ничего, разумеется, не услышала и приложила руку к одному из своих хорошеньких ушек.

Батюшки, подумал я, ей интересно, что я сказал. Жалко, что Зван уехал, господи, вот бы он взревновал.

После школы я побоялся идти домой по льду Амстела. Оттепель — дело непредсказуемое. На мосту Хохе Слёйс я остановился посмотреть на ребят, отважившихся пойти по льду. Во время перемены Олли опять пописал на дерево. Зима закончилась.

Кто-то прикоснулся к моему плечу, и я страшно напугался.

Обернувшись, я увидел голубые глаза Лишье Оверватер.

Она наклонила голову и ждала, что я скажу.

Я молчал.

— Твой приятель, — сказала она, — почему он не ходит в школу?

— Кто? — спросил я.

— Этот черноволосый. Пит Зван.

Она первый раз в жизни обратилась ко мне. Но то, что она говорила, не очень-то мне нравилось.

— Да, — сказал я, — этого чувака мы больше не увидим.

— Он заболел?

— Нет, — сказал я, — он абсолютно здоров. Это я два дня болел.

— Ах вот как, — сказала Лишье.

Лишье Оверватер пошла дальше. Но так просто она от меня не уйдет. Я догнал ее и шел какое-то время с ней рядом. Я сам так придумал, я знал это, но все-таки спросил:

— Почему ты идешь рядом со мной?

— С ним что-то случилось?

— С кем?

— С Питом Званом.

— Он недавно украл что-то в магазине, — сказал я. — Полицейские привели его домой. На самом деле его должны были отвести в полицейский участок, но его тетя сказала: не делайте этого, не сажайте его под замок. А потом она угостила полицейских чаем, и они сказали: мы ему ничего не сделаем, но вы же понимаете, что он останется у нас в черном списке.

— Он живет у тети?

— Да, его родственники все погибли.

Лишье Оверватер продолжала спокойно идти.

Я никогда еще никого так не ненавидел, как Лишье Оверватер на Утрехтской улице в этот день, когда началась оттепель.

Мне самому было ужасно противно от того, что я только что наговорил. А этой глупой девчонке было все равно. Черт побери, лучше бы она меня выругала, сказала бы, что я предатель и что я плохо кончу, если буду рассказывать такие ужасные вещи про своего друга.

Но она шла и шла, с этими светлыми волосами и голубыми глазами, за шагом шаг, и нос ее становился все меньше и меньше, а губы все тоньше и тоньше. И ей не было дела до того, что я шел рядом с ней совершенно больной и почти мертвый и хотел только одного — развернуться и побежать в Девентер.

— Пока! — крикнул я и побежал прочь. Столкнулся с какой-то малорослой теткой, которая немедленно дала мне оплеуху — и совсем оторопела, когда я тут же заревел.

Я не смотрел по сторонам. Я побежал сначала на канал Лейнбан, но там никого не было, я побежал на Ветерингсханс — там, конечно же, тоже никого не было, а потом я сел на крыльцо и постарался ни о чем не думать, что очень трудно, когда ревешь.

Я предатель.

И я должен умереть. Но умру я еще не скоро — это я тоже знал.

Понедельник. Амстердам превратился в большую лужу. На каналах трещали льдины, во время перемены девчонки прыгали со скакалкой на узких тротуарах, которые сами очистили от мокрого снега.

Я шлепал по серой кашице в сторону Теллегенстрат.

— Ах, малыш, — сказала тетя Фи, открыв мне дверь, — проходи и не пугайся.

Я взбежал по лестнице через две ступеньки.

В гостиной, в кресле с жесткими пружинами, сидел мой папа.

— Привет, — сказал я, потому что никогда не пугаюсь два раза подряд.

— Привет, — сказал папа.

Тетя Фи нервно рассмеялась.

— Ты болен? — спросил я.

— Да нет, — сказал папа. — Как ты свежо выглядишь, Томас, отчего это?

— Я болел.

Папа вздрогнул.

— Это правда, Фи? — спросил он.

— Ах, — сказала тетя Фи, — у парня была температура сорок градусов.

— Нет, Томас, — сказал папа, — больше я не оставлю тебя одного, больше так нельзя, правда ведь?

Я ничего не ответил и принялся его рассматривать.

На щеке пластырь, волосы коротко острижены. Он напоминал злодея из какой-то кинокомедии.

Папа заметил, что я его разглядываю, и смущенно провел рукой по коротким волосам.

— Я погрузился в объятия Морфея, — сказал он, — и тамошний Haarschneider[25] подстриг меня за полминуты почти налысо.

— Ты сразу же заберешь его с собой, Йоганнес? — спросила тетя Фи.

Папа кивнул.

— Я не хочу тащить тяжестей, — сказал я.

— Мои вещи уже дома.

— Я как раз хотела рассказать твоему папе, что ты гостил у…

— Не надо, — перебил я, — я сам ему все расскажу.

— О чем? — спросил папа.

— Я гостил у приятеля, — сказал я.

Но он меня не слушал, я это видел.

По дороге домой мы почти не разговаривали. Я нес кастрюльку с гороховым супом, папа ворчал по поводу каши под ногами и вытащил из пачки настоящую сигарету.

Когда мы пришли в наш дом на канале Лейнбан, папа разжег газетами печку, а потом автоматически протянул мне сигарету — она наполовину торчала из пачки.

— Э-э-э, — сказал я, — я не курю.

Он вздрогнул, посмотрел на сигарету, потом на меня.

— Что это я делаю? — сказал он. — Господи, малыш, как я рад тебя видеть.

Я подошел к окну и посмотрел на дома, стоящие вдоль Ветерингсханс. В неухоженном садике тети Йос черный кот приглядывался к чайкам, проплывавшим на льдине.

Шторы в гостиной с тыльной стороны дома были задернуты.

Папа подошел и встал со мной рядом.

Я подумал: сейчас я ему все расскажу, он до сих пор ничего не знает про Звана и Бет и тетю Йос.

Я ничего ему не рассказал.

— Что-то случилось, Томас? — спросил папа.

— Нет, — сказал я, — ничего.

Папа вздохнул. Он знал, как и я, что никакое «ничего» никогда не бывает настоящим «ничего».

Понедельник, вечер. Папа сидел за столом. Из кастрюльки тети Фи он с шумом вычерпал ложкой остатки горохового супа: я был рад, что он, как обычный человек, проголодался. Приложив руку ко рту, он ждал упреков, которых не последовало.

Мостерд сидел в расстегнутом пальто в кресле и озабоченно смотрел на папу.

В конце концов папа рыгнул и затем с облегчением сделал себе самокрутку.

— Когда ты подаришь мне велосипед? — спросил я.

Папа закурил самокрутку, затянулся, выпустил первое облачко дыма и задумчиво посмотрел ему вслед; к Амстердаму он уже привык, ко мне — нет.

— Как же я научу тебя кататься на велосипеде, — сказал он, — если сам не умею?

— Я хочу съездить на велосипеде в Девентер, — сказал я.

Мужчины совсем не удивились и ни о чем не спросили.

— Вчера я ходил на Восточное кладбище, — сказал Мостерд. — Но не смог найти могилу Мари. Я ходил по длинным аллеям, заблудился и думал о ней. Я вас всех люблю, говорил я мертвым в их могилах, мы скоро увидимся. Выход я нашел случайно — так часто бывает.

Мостерд прочистил горло.

— Я рад, что ты опять в Амстердаме и что с тобой все в порядке, — сказал он папе. — Далась тебе эта цензура!

— Немцы в обносках, — сказал папа, — очень вежливые люди. Я так нервничал, общаясь с ними! А английский майор — плотная дама в военной форме — уволила меня. Сказала, что я ленивая свинья. И даже хуже: тупой голландец. Пока она меня ругала, я по уши влюбился в нее.

Он засмеялся, как раньше.

— И пошел собирать чемодан, — весело сказал он.

— Ты рад, что зима миновала? — торжественно спросил у меня Мостерд.

Я сердито замотал головой.

— Скоро запоют птички, на луг выйдут ягнята, в парке запляшут девочки с бантиками, — сказал Мостерд.