Одержимость - Фридрих Незнанский

В зале был жуткий бедлам: ни единого свободного места, в проходах толчея, гам, все о чем-то спорят и в довершение картины „Лебединое озеро“ на полную громкость. Меня затолкали буквально на колени к сидевшей с краю журналистке, но она даже бровью не повела, настолько была поглощена спором со своим соседом и, очевидно, коллегой. Он утверждал, что на Development Comp.Inc. „наехали“ американцы за использование нелицензионного программного обеспечения и требуют в качестве компенсации разделить авторские права на „Владимира I“, поэтому матч прерван. А она с не меньшим жаром уверяла, будто производитель компьютера, корпорация Dell, не передала нашим программистам всю необходимую документацию, в результате (как выяснилось накануне) „Владимир I“ заставляет работать компьютер в нештатном режиме, отчего он превращается в источник опасного для здоровья излучения. Потом к дискуссии присоединился некто, сидевший сзади (расположившись практически на коленях у дамы, я чувствовал себя неловко, поэтому постеснялся обернуться и рассмотреть его). Он заявил, что я, оказывается, разругался в дым с главным спонсором, и тот отозвал призовые.

Я вспомнил гоголевского „Ревизора“. Меня так и подмывало поведать им по секрету о предстоящей войне с Турцией, и только одно удерживало — опасение, что мне поверят.

В 15.20 кавардак достиг предела, наконец четыре человека заняли места в президиуме — Исламбеков, Гуревич, Ушаков и какой-то тип в синем, видимо, прокурорском мундире. И сообщили новость: Болотников погиб. Самоубийство.

Я не знаю, чьи слова звучали более дико и нелепо: их или моих соседей. Я подумал, что это ошибка, очередная выходка Богдана: проиграв последнюю партию белыми, он сорвался и решил отказаться от участия в турнире, и слухи о его смерти сильно преувеличены. Потом я сам себя одернул — чушь! Конечно же, они говорят правду. Но я не представляю, как Болотников… В следующую секунду я уже думал, что ничего о нем не знаю. Он не испытывал ко мне симпатии, но не это же составляло большую часть его души! Я вообще не понимаю людей, даже тех, с кем живу бок о бок — тетю Ангелину и Вардана Георгиевича. Я не понимаю Олега Чиркова, хоть он и ненамного старше меня…

В этот момент рядом началось странное движение, люди стали на меня оборачиваться, я не слышал, кто и что сказал, но понял: меня приглашают на сцену.

Я поднялся, сказал какую-то банальность, точно не помню, в себя я пришел только через несколько секунд, когда увидел за кулисами Вардана Георгиевича.

— Существует мнение, что смерть Болотникова — результат слишком жесткой игры „Владимира I“, — выкрикнул кто-то горластый из журналистов, не дожидаясь микрофона, — что вы об этом думаете?

Я еще раз взглянул на Вардана Георгиевича и заверил его:

— Я об этом не думаю…

Я подошел к Вардану Георгиевичу, не зная, что сказать, но, слава богу, все вышло как нельзя кстати. Он заговорил первым, объяснил, что у него в номере сломался телефон (он был уверен: я не смог ему дозвониться), о пресс-конференции он услыхал пару минут назад в ресторане, решил, что я не смог его найти, и поспешил сюда.

— Ты согласился продолжить матч, не посоветовавшись, — сказал он под конец, — это, конечно, плохо. Нужно было сразу выдвинуть условия: призовой фонд должен достаться нам. Но думаю, я смогу все уладить».

Она открыла ему, будучи босиком, с бокалом в руке, в желтой шелковой пижаме и распахнутом желтом халате, и он подумал, что если бы носил очки, то они обязательно при входе в тепло запотели и у него было бы время медленно, сквозь туман, привыкнуть к этой ее неодетости и не пришлось бы стоять, открыв рот, и мучительно думать, что бы такое сказать.

— Вы извините, что позвонила так поздно, но у меня, честное слово, не было сил терпеть до завтра.

Она не заметила, или не захотела заметить, его смущения, а может, оно и ему самому показалось, привиделось, выплыло из мутных глубин битой ботинком головы.

— Все нормально, — почти засмеялся он. — Я все равно был тут неподалеку, и вообще, раньше часа ночи ложусь редко.

— Правда? — она даже обрадовалась. — Что же вы стоите в дверях, проходите. — Она потащила его в гостиную, усадила на диван, сама пристроилась на подлокотнике кресла. В комнате свет не горел, только из кабинета Болотникова выбивалось неровное мерцание, видимо, горевших свечей и под дверью в прихожую лежал на ковре длинный светлый прямоугольник.

— Хотите вина?

Лишний чистый бокал стоял наготове рядом с полупустой уже бутылкой. Она почти на ощупь налила ему, добавила себе и, отсалютовав, сделала большой глоток:

— Не могу заснуть. Уже вторую ночь не смыкаю глаз. Всё мысли, мысли… Признайтесь, вы еще занимаетесь гибелью Богдана или…

— Занимаемся.

— Что-нибудь узнали? От Гуревича или от кого-то из близких Мельника?

— Узнали много чего, — он тоже отхлебнул, покатал на языке — красное хорошее кьянти, — но причин пока так и не поняли. Может быть…

— Нет! — Валерия со звоном поставила на столик бокал, схватила его за руку. — Это все ваша, как ее, Евгения! С тех пор как она явилась сюда вынюхивать, я не могу спать. Это она первая произнесла в этом доме слово «враги Богдана»! Зачем она это сделала?!

— Она ничего такого не имела в виду…

— Не надо ее защищать, Юрий. Может, она и не виновата, вы — так точно не виноваты… Но все как-то сразу сломалось! — она нащупала где-то в темноте сигареты, долго щелкала зажигалкой, порывисто затянулась и закашлялась. — То есть и до вас, конечно, уже… У вас есть враги?! Признайтесь, у вас есть враги?

Он отпил еще немного, затягивая паузу, не собираясь отвечать на странный вопрос, но она настаивала:

— Есть?

— Не знаю. Нет, наверное.

— Почему? — настаивала Валерия.

— Не знаю, — засмеялся Гордеев. — Один американский физик, нобелевский лауреат, между прочим, сказал, что за деньги нельзя купить друга, зато можно приобрести врагов поприличнее. Может, я еще просто не заработал достаточно?

Но Валерия вовсе не была расположена шутить.

— Вы мне объясните, пожалуйста, Юрий, враг — это кто? Тот, кто тебе завидует? Тот, кто тебя ненавидит? Кто желает тебя уничтожить, стереть в порошок с лица земли, да? Я не могла привыкнуть, но привыкла бы, что Богдан умер. А теперь я все время думаю, думаю, думаю. Ненавижу думать, это меня выматывает, истощает, убивает! Я за два дня похудела на три килограмма, у меня мешки под глазами, у меня дрожат руки, у меня появились какие-то прыщи, это невыносимо. Я вначале винила себя, думала: вдруг Богдан был со мной несчастлив? Вдруг он что-то такое подумал про меня и Стаса? Потом перестала про это думать и начала его жалеть. Он заболел, уговаривала я себя, он сошел с ума, он не хотел умирать, он не понимал, что делает, это просто так получилось, это несчастный случай, как будто его сбила машина. — Она выцедила в бокал последние капли из бутылки и залпом выпила. — Принесите еще чего-нибудь с кухни, вы знаете где. Чего хотите.

Гордеев сходил на кухню и принес бутылку красного. На полочке, которая пару дней назад ломилась от спиртного, уже почти ничего не осталось. Валерия тем временем перебралась на диван и уселась, поджав ноги, лицом к окну.

— Садитесь поближе, — попросила она. — Мне страшно.

— Может, включить свет?

— Нет, налейте вина.

Гордеев откупорил бутылку, наполнил ее бокал, замечая, что руки ведут себя странно. Голова еще относительно свежая, и все вокруг идет в обычном ритме, обычных красках и пахнет по-прежнему, но руки уже с трудом соразмеряют усилия, нужные для поднятия бокала, наклона бутылки, и вино едва не переливается через край, в последний момент зависая перекошенной дрожащей сферой над стеклянным краем. Чтобы не расплескать в пути, он отпил глоток, краешком сознания вспоминая, что питие из чужой посуды ведет к проникновению в чужие мысли, но вспомнил это слишком поздно, когда глоток был уже сделан и никаких немедленных последствий в организме не вызвал. Налил и себе, смешав с остатками кьянти, присел на краешек дивана у нее в ногах. Проносившиеся по улице машины скользили фарами по стеклу окна, и от этого ее глаза вспыхивали на секунду неестественным желтоватым светом.

— Обнимите меня, Юрий, мне холодно.

Он придвинулся ближе, обхватил ее рукой, нащупал на спинке дивана скомканный плед, укрыл ей ноги, почувствовал горячее дыхание у себя шее. Кажется, неловко прижал ее волосы, сделав ей больно, ослабил хватку, вдохнул теплый запах лимона, от нее исходивший, и в голове зашумело прибоем, накатывая и отпуская и снова накатывая с тихим шелестом, как на песок. Откуда-то издалека доносились ее слова, словно с опозданием и с эхом, потому что он слушал вначале кожей, а потом уже барабанными перепонками.

— …я додумалась до того, что Богдан мог бы убить. Он умел сильно ненавидеть. А потом я начала думать: кто мог так сильно ненавидеть Богдана? Мельник? Они все время были противниками. Это просто какой-то рок или еще хуже. Богдан играл, наверное, с сотней всяких шахматистов, выигрывал, проигрывал, но это его не волновало. А вот с Мельником он был постоянно на взводе, выигрывал — не мог нарадоваться, проигрывал — злился по нескольку дней. Я не знаю этого Мельника, видела пару раз лично и еще пару раз по телевизору. Ну а вдруг? Вдруг Мельник тоже не любил Богдана?! Вдруг это он был его врагом? Вдруг он его не просто не любил, а ненавидел? И это он сошел с ума и убил Богдана? На рассвете прокрался в его номер, открыл окно. Может, Богдан еще спал, может, они поругались. Если он свихнулся, то потом сам покончил с собой. От стыда или… я не знаю. Видите, Юрий, — она рывком поменяла позу и прижалась к нему другим плечом, — я сама начинаю сходить с ума. Я же прекрасно понимаю, что у Мельника не хватило бы сил поднять Богдана, даже спящего, а если он не спал, он бы дрался, он умел драться, он бы побил этого мямлю и сам бы его вышвырнул. Я это понимаю, но в голове все равно что-то копошится: а вдруг? Я начала перебирать всех, всех, всех… Кто, кто мог это сделать?!