Азеф - Валерий Шубинский

Каляев и Боришанский утопили бомбы в заранее оговоренных местах и благополучно уехали из города. Сикорский, видимо, в растерянности (он плохо говорил по-русски, не знал города — вообще был очень зелен) вместо того, чтобы утопить бомбу в пруду на Петровском острове, взял ялик, поехал на нем через Неву и бросил сверток в воду у Балтийского завода на глазах у яличника. Яличник возмутился: место-де казенное, ничего кидать в воду нельзя. Бедный Леон не нашел ничего лучшего, как предложить лодочнику деньги. Тот сдал злоумышленника в контору завода; бомбу вскоре поймали сетями рыбаки.

Юноша из местечка близ Гродно оплошал — зато перед следствием и судом повел себя безупречно, ничего не сказал, никого не выдал.

Суд приговорил Сазонова к вечной каторге (его защищал сам Карабчиевский), Сикорского — к двадцатилетней. Но это было уже несколько месяцев спустя. Началась «весна» — резкое смягчение режима. Иначе убийцам министра было бы не избежать виселицы.

А пока, 15 июля, все остальные террористы разъезжались из Питера кто куда. А Азеф, в обществе все той же Прасковьи Семеновны, переехал из Вильно в Варшаву.

День прошел в тревожном ожидании.

И вот наконец:

«На Маршалковской, недалеко от Венского вокзала, навстречу нам, выкрикивая что-то по-польски резко, четко, бежали мальчишки с телеграммами. Азеф стремительно выхватил у мальчишки один экземпляр, прочитал вслух: „Брошена бомба в царского министра“. И только! — Брошена бомба — как-то растерянно, смущенно повторил Азеф — Неужели неудача? Еще несколько домов — опять неслись газетчики с какими-то непонятными словами. Азеф рванул дрожащими руками новую телеграмму. „Zamordowano Plewego“ — громко читал он и вдруг осунулся, опустив свои вислые руки вдоль тела»[126].

Можно понять смешанные чувства Азефа. Его труд завершен. Он сделал то, чего не смог Гершуни. Для революционеров он — герой. А для полиции?

Так или иначе, обратного хода нет. Он должен теперь продолжать двойную игру, все время повышая ставку.

На следующий день в Варшаву приехал Савинков. Азеф назначил Ивановской встречу в полдень в ресторане. Ресторан был дорогой. Женщине, еще недавно игравшей роль торговки семечками, пришлось покупать соответствующую случаю одежду.

Но Азеф в ресторан не пришел.

На два часа дня была назначена встреча с Савинковым. Его лицо показалось Ивановской незнакомым: оно «отражало непережитый еще ужас, наполнявший душу». Савинков не вел двойной игры, но и ему было страшно: он впервые встретился лицом к лицу со смертью.

Савинков объяснил Прасковье Семеновне, что Азеф почуял за собой слежку и спешно покинул Россию.

ЧЛЕН-РАСПОРЯДИТЕЛЬ

Азеф отправился в Женеву — и прибыл туда, естественно, как триумфатор.

Вся сколько-нибудь левая Россия праздновала гибель Плеве. Никогда авторитет эсеров не был столь высок. Как писал в своих воспоминаниях Чернов, «…метко нацеленный и безошибочно нанесенный удар сразу выдвинул партию с.-р. в авангардное положение по отношению ко всем остальным элементам освободительного движения». Даже конкуренты-эсдеки признавали их победу и торжествовали вместе с ними.

Вот что писала «Искра»:

«Пролетариат встретит с чувством непосредственного удовлетворения известие, что бомба революционера убила человека, ответственного за кровь многих тысяч пролетариев и нравственные страдания многих активных борцов за свободу».

Многих тысяч. Революционеры не мелочились.

Торжествовали и либералы из Союза освобождения (полулегальная партия, созданная в конце 1903-го — начале 1904 года; в 1905-м объединилась с Союзом земцев-конституционалистов в Конституционно-демократическую партию).

«15 июля 1904 года кто-то по телефону из Берлина сообщил Струве, что Плеве убит. Это вызвало в доме редактора „Освобождения“ такое радостное ликование, точно это было известие о победе над врагом»[127].

А в правительственном лагере?

Злорадствовали служебные конкуренты — в частности председатель Комитета министров Сергей Юльевич Витте. «…И погиб Плеве отвратительно. Сипягин был ограниченный человек, но умер благородно», — презрительно говорил он журналисту А. А. Суворину.

В чем была отвратительность смерти Плеве? Он погиб так же, как Александр II. Но как-то сумел этот надменный, самоуверенный человек всех против себя настроить — даже своих ближайших сотрудников. Можно представить себе, о чем судачили, если бы пуля или бомба настигла министра у дома прелестницы на Морской улице! Или у графини Кочубей — тоже неплохо…

Об эсерах говорить нечего. Известие о гибели Плеве пришло в разгар съезда. А вскоре прибыл и сам Азеф. Прибыл с триумфом.

«Сама „бабушка“ русской революции, ругавшая его за глаза „жидовской мордой“, поклонилась ему по-русски до земли. Бывшие же на съезде эсеры справили убийство Плеве такой попойкой, что дело не обошлось без вмешательства полиции»[128].

А. Гейфман пишет, что он воспользовался своим стремительным приездом в Женеву, чтобы преувеличить свои заслуги за счет Савинкова. Будь так, Савинков затаил бы обиду. Но нет — он признавал превосходство Азефа. Да, он рисковал жизнью — но он был лишь исполнителем планов гениального режиссера, профессора Мориарти террора.

Если даже Брешковская, не любившая Азефа, так резко поменяла свое к нему отношение, то Гоц, который всегда относился к нему неплохо, готов был поставить его выше Гершуни.

«Прежде у нас был романтик, — говорил Гоц… — теперь у нас реалист. Он не любит говорить, он еле-еле бормочет, но уж он проведет свой план с железной энергией и ничто его не остановит»[129].

Отношение к БО резко изменилось. Весной ЦК, разочаровавшись в возможности убить Плеве, уже собирался упразднить боевиков как отдельную структуру, подчинить ее общепартийным органам.

Теперь — не то. Теперь боевики (а вслед за Азефом в Женеву прибыли все остальные участники «дела», кроме тех, кто остался в руках полиции) сами диктовали условия.

А условия, по словам Савинкова, у них были такие:

«Мы протестовали… против того, что ЦК in corpore — состоящий в то время в громадном большинстве из небоевиков — чтобы этот ЦК in corpore осуществлял свой контроль»[130].

О каком-либо контроле со стороны местных организаций и речи быть не могло.

И вот боевики в Женеве собрались, чтобы составить официальный устав своей организации.

Первый проект устава был набросан еще Гершуни. Он предусматривал создание коалиционной «распорядительной комиссии» и подчиненных ей автономных «местных групп». Ничего этого на деле не было. Всем распоряжался один Гершуни под общим руководством Гоца и с помощью Крафта, Мельникова, а потом Азефа.