Царство. 1955–1957 - Александр Струев

— Закуси, Коля!

Николай Александрович допил коньяк и сунул в рот мандарин.

— Приятно, что мы сегодня порядок наводим, но скажу честно, Сталин с Молотовым палку перегнули! — проговорил Жуков. — А ведь поражениям в войнах мы обязаны только им, они кадры военные изничтожили!

— А сколько гражданских «врагов» нашли? — вздохнул Микоян.

— Что ни говорите, а Сталин — фигура глобальная, ее обрушать нельзя! — замотал головой Булганин. — Не все при Сталине было плохо, не все!

Хрущев, как ужаленный, подскочил на стуле:

— Что — не все?!

— Дети рождались! — заявил Николай Александрович.

— Товарищ Булганин, не переставая, о детях думает! — хмыкнул Жуков.

— Он не о детях, а о процессе деторождения думает! — смеясь, уточнил Анастас Иванович.

— Ну вас к лешему! — отмахнулся председатель правительства. — Вы такие истуканы, что ничегошеньки не понимаете! Зачем на охоту ехали — развеяться, а тут, такого страху нагнали, кисель стынет! Я спать пойду, завтра вставать рано!

Охотники стали расходиться.

За окнами поднялась метель, колотил в ставни декабрьский хмурый ветер. Где-то под крышей что-то шаркало, стучало, видно, не закрыли, как следует, слуховое окошко, или остались по обыкновению от строителей на чердаке брошенные в суматохе обрезки досок, поломанные инструменты, да пустые коробки, которые со злостью тормошил упрямый сквозняк. Россия утопала в снегах, в морозах, молилась о Божьем благословении и засыпала, убаюканная пургой.

Нелегко было в войну и после войны — не легче. Разруха, нищета. Лишь одно существенное преимущество после войны несказанно радовало — пули не летали, не рвались над головой снаряды, не содрогалась земля от бомбовых ударов, не вздрагивала от человеческих смертей. Закончилась война, казалось, пережили самое страшное, но как дальше выживать? Рядом ходил голод, пугал своим зловещим присутствием. Действующая армия худо-бедно обеспечивалась, областные центры с перебоями, но снабжались, а в глубинке ревели горючими слезами жены и матери — нечем было кормить ребятишек, отбирали урожаи без остатка, и некуда было идти за помощью.

Страна жила по жесткому распределению, в городах продовольствие отпускалось по карточкам, а в деревнях его и вовсе не осталось. В продолжение нескольких лет стояла страшная засуха. Коммерческие магазины взвинтили цены до умопомрачения, однако и цены не спасали от надвигающегося голода, вызванного регулярными неурожаями. К концу 1946 года не стало хватать хлеба, чтобы отоваривать продуктовые карточки. Выход был один — сократить число тех, кто их получал, и снизить ежедневную норму выдачи. Неработающим выдавалось двести пятьдесят граммов хлеба в день, детям — триста, рабочим и служащим по пятьсот. Хлеб был некачественный, состоящий наполовину из овсяной, ячменной и кукурузной муки, к тому же с добавками. Скоро начались перебои в торговле, невозможно стало даже за большие деньги купить продукты. У магазинов выстраивались бесчисленные очереди, в которых нередко доходило до драк, ведь часами в очередях простаивали люди. Хлеба завозили предельно мало, за хлеб в буквальном смысле приходилось биться. Спецпаек стал манной небесной, спасением. За работу, дающую драгоценный паек, держались обеими руками, и не только руками.

Принудительная сдача хлеба государству привела деревню к катастрофе, после исполнения обязательных хлебозаготовок в колхозах оставались крохи. На трудодень выдавали полкилограмма зерна и немного овощей. Из-за недостатка кормов резали скот. Когда и его съели, начался неописуемый кошмар. Главными жертвами голода стали дети. У детей развивалась дистрофия. В школах ученики падали в голодные обмороки. В еду шло все: корки подсолнухов, желуди. От неправильного питания начинались приступы рвоты. В пищу употреблялись корни трав, камыши. В муку стали добавлять макуху, жмых, на юге — размолотые косточки винограда и даже опилки. Это приводило к тяжелейшим желудочно-кишечным расстройствам, малыши умирали от истощения. Но бежать из деревни было некуда — побег был равносилен преступлению.

А голод наступал. Началось людоедство. В первую очередь стали есть детишек. В ленинградскую блокаду тоже дошло до человечины, не принято об этом вспоминать, но, однако ж, такое было. Начало этого страшного явления лежало за многие сотни километров, в далеких арестантских зонах и каторжных лагерях, откуда регулярно бежали заключенные. А как бежать без провианта? Первое время, особенно летом, беглецы перебивались, а вот на зиму надо было затаиться, отсидеться. На зимовке не пособираешь грибов и ягод, да и рыбы в скованном намертво водоеме не наловишь. Вот и брали с собой живое мясо, подговаривали какого-нибудь доверчивого человека податься в бега, рассказывали, что знают в округе каждую тропку, что за много лет изучили местность до самого Магадана. Верили наивные смелым рассказам, хотелось им вдохнуть вольной жизни. Покупались они доверчиво и уходили с отчаянными головорезами, не имеющими ни стыда, ни совести, а один лишь зловещий расчет. Пережив крушение судьбы, без сердец оставались люди, существовавшие скорее во зле, чем в добре. И если посчастливилось вдруг убежать из лагеря, если не настигла узника пуля, не догнала по следу острозубая сторожевая собака, то, соорудив наспех примитивное место временного пристанища, схоронившись в безлюдье на зимнюю стоянку, в один темный вечер резали, как поросенка, этого несчастного человека, взятого лишь с единственной целью — не пропасть остальным от голода, и образом таким пережидали сбежавшие лютые морозы. Но иногда и самих беглецов-хищников съедали голодные волки. Оттуда и пошло современное людоедство.

И во время войны, когда есть было нечего, когда в блокадном Ленинграде отловили всех голубей, мышей, крыс, кошек, собак и уже мягкой коры на молодых деревцах не осталось, тогда-то и не стали брезговать человечиной. По округе расползался зловонный смрад человекоедения. Нет, не выкапывали из могил тела только-только умерших, а старались съедать свежих, минуту назад живых, превращенных в пропитание внезапным ударом неотвратимого лезвия. Полагалась за такое варварство — смерть, да только кто будет наказывать, когда по улицам разгуливали немощные, почти бестелесные тени? Так и выживали. И в войну, и особо после войны голод мрачно ходил по деревням и дорогам.

Голод, голод, страшны твои бездонные глаза!

Опомнившись, выделив из Госрезерва зерно для тех, кто был на грани истощения, организовывали пункты бесплатного питания, но и здесь осталось место вероломству, часть продуктов не доходила до несчастных, а тайно перепродавалась. Воровство и обогащение любому времени не чуждо. Такова жизнь человеческая, вернее ее печальная, темная сторона. Люди продолжали пухнуть от голода, умирать. После войны, в некоторых местах в Украине, Молдавии и Поволжье массовый характер приняло поедание трупов. Умерших не везли на кладбище, а растаскивали по дворам, прятали на чердаки, в чуланы, сараи, зарывали в сугробы — пусть полежат там, ведь всю домашнюю живность, равно как кошек и собак, давно съели. Когда милиция делала рейды по неблагополучным, истерзанным голодом районам, натыкались на искалеченные тела с обрезанными мягкими частями и конечностями и кастрюли находили с жирными похлебками. Холодела от их вида кровь. «А что делать, родимые, есть-то что-нибудь нужно!»

В борьбе за «счастливое будущее» опустошались деревни, изнывали под гнетом насилия и страха города, все больше становилось сирот, беспризорников, лишенцев, немощных с трясущимися руками стариков и больных старух, но все громче славили несмолкающие голоса провидца и вдохновителя. Мнительный властитель излупцевал народ, исковеркал слова, сердца, надругался над натруженными, не знающими отдыха человеческими телами, но не только над телом человеческим он надругался, а что было гораздо хуже — изуродовал душу.

«Слава товарищу Сталину!» — однажды протянул восторженный голос.

«Слава самому любимому, самому мудрому, самому прозорливому человеку!»

«Сталин освободил народы от рабства!»

«Сталину слава!»

Да, Сталин превзошел остальных: Ленина, Троцкого, Рыкова, Бухарина, Петлюру, Махно, Тухачевского, Молотова, Гитлера. Сталин достроил монумент из человеческих костей и воцарился на них. Сделался творцом, вождем и учителем. Сталиным восхищались. Сталиным любовались. Захлебывались от прилива душевных сил, лишь от одного упоминания его вечного имени. Сталин жил со своим народом, ни на миг не отпуская его. Он, как опухоль, пророс сквозь каждую клеточку живого организма, пронизал каждый уголок, наполняя всякий день своим нетленным присутствием. Ночью вершитель судеб снился покорному населению, днем — мудро управлял им. Нигде, абсолютно нигде нельзя было от гения спрятаться, уберечься, повсюду сверкало твердое, незыблемое, торжественное лицо властителя душ и дум, высились его бесчисленные монументы. Уверовав в нетленную святость, все, от мала до велика, слушали оракула, присягали, влюблялись в него.