Царство. 1955–1957 - Александр Струев

В азарте девушка раскраснелась. Ученик покорно подчинялся.

— Не годится, не годится! Еще раз!

У Сергея не получилось. Он покраснел, засмущался, такое с ним случалось регулярно, особенно в компании. От природы юноша был скромным, стеснительным.

— Сергуня! — заулыбалась Леля, подскочила к нему, взяла за руки и, пританцовывая, увлекла в центр комнаты. — Ты должен слегка запрокинуть голову, смотри, вот так, слегка!

Обхватив кавалера руками, Леля приблизилась близко-близко.

— Повторяй за мной! Так, так, правильно! Плечи назад! Видишь, совсем просто! Наступай на меня. Смелее, смелее! Вот! Хорошо, хорошо!

Сергей стал вышагивать уверенней, теперь и поворачиваться, и подавать руку, и обнимать партнершу за талию, и кружить ему удавалось лучше. Леля отступала к дверям, где стояло низкое кресло, садилась в него и командовала:

— Приглашай!

Иногда, принимая неприступный вид, становилась лицом к стене, а партнеру требовалось, вопреки изображаемому сопротивлению, увлечь ее за собой. Сергей был хороший ученик, способный и покладистый.

Они танцевали с диким азартом, а потом, отдуваясь, сидели на диване, но переведя дух, снова ставили пластинки, и отчаянные пляски продолжались.

— Поклон! — требовала Леля.

Сергей кланялся.

— Значительно лучше! Зна-чи-тель-но! — подбадривала учительница.

Когда Леля запрокидывала голову или резко разворачивалась, ее волосы вихрем взлетали, в танце проявлялся жгучий южный темперамент. Оказываясь в объятиях, пусть и в танцевальных, испанка вздрагивала, как будто по ней пробегал электрический ток, щеки розовели. Леля жила в танце, в каждом движении, в каждом аккорде. Сергей чувствовал это и сам загорался всепоглощающим страстным огнем. Магической силой тянуло его к ней. У Сережи появилось непреодолимое желание танцевать, но не просто танцевать, а танцевать именно с Лелей, держать обворожительную подругу близко-близко, положив руки на осиную талию. Леля все больше его влекла, она давно перестала быть хорошей знакомой, приятной собеседницей, глаза юноши смотрели на девушку по-взрослому, по-мужски.

— С Новым годом! — появившись в дверях никологорской дачи, поздравил Сергей и протянул букет истерзанных нарциссов. — Это тебе!

— Спасибо! — отозвалась Леля, приняла букет и трогательно поцеловала молодого человека в щеку.

— Будем танцевать?

— Танцевать? — переспросила она. — Обязательно!

Никита Сергеевич развалился на своем стуле с деревянными подлокотниками, на столе перед ним лежала стопка газет. За завтраком он обычно просматривал прессу.

— Американцы воздушные шары с аппаратурой пускают, наши секреты выведывают, — сообщил он жене. — Везде нос суют!

— Ты говорил, мириться с ними будем.

— Сразу не помиришься. Молотов ни с кем мириться не хочет, даже со мной! Ходит, злыми глазами шарит, все с подковыркой, с подвохом!

— Попей чайку! — придвинула чашку супруга.

— Мне, Нинуля, так взбитых сливок хочется! — Никита Сергеевич несчастно сложил губы трубочкой.

— Жирнища какая! — всплеснула руками Нина Петровна.

— Эх, Нина, один раз живем! — вымаливал лакомство муж. Он патологически обожал сладкое, а от взбитых сливок, можно сказать, дрожал.

— Чего Сережа не идет?

— Он к Леле собирается.

— Ну, пусть, пусть, она вроде девка приличная.

— Испанка, — заметила мать.

— Во парню свезло! — скривил слащавую гримасу отец.

— Оставь свои мужицкие штучки! Не уподобляйся Булганину! — отрезала жена.

На стол подали взбитые сливки и мисочку с черносливом. В другой фарфоровой посудинке розовело смородиновое варенье, еще принесли толченый грецкий орех. Урча как кот, Хрущев потянулся к лакомству.

Нина Петровна села напротив.

— Маленковскую дачу достроили, — уничтожая сливки, поведал муж. — Но ехать туда Егор отказался.

— Это его Лерка не пускает, не желает рядом с нами жить. Она теперь у меня враг номер один.

— Номер один, номер два, что за ерунда! — пробормотал супруг. — Не едут и черт с ними! А дача пригодится, найдем, как использовать. Вот возьму и Фурцевой отдам.

— Только не Катьке! — напряглась Нина Петровна. — Все потакаешь, все балуешь!

— Ладно, Фурцевой не дам, пусть в резерве стоит, — подчинился Никита Сергеевич и отставил в сторону пустую креманку. — А Маленков, ишь, гусь — не поеду!

— Затаился, — подсказала Нина Петровна.

— С Маленковым совсем противно стало. Жаль, я его из Президиума не выпер, а ведь мог дожать!

— Разве не Молотов за Георгия вступился?

— Я особо не настаивал, маху дал. Ничего, разберемся. Мне б, Нина, Съезд провести. Столько я жду от этого Съезда! Ребят своих в Президиум проведу, Леню Брежнева, Аристова. Разбавить надо наше гнилое винишко! Не случайно Сталин в Президиум новичков сунул, с расчетом. Вот и я с расчетом. Без расчета теперь нельзя, а то и самому места не останется.

— Не переусердствуй с молодыми.

— Не переусердствуй! — передразнил Никита Сергеевич. — Много ты понимаешь!

— Хватит командовать, я тебе не подчиненный! — отрезала Нина Петровна.

Часы пробили десять вечера. Никита Сергеевич выбрался с дивана — телевидение закончило на сегодня работу, и перебрался из гостиной в столовую, где с вязанием сидела жена.

— «Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре!» — напевал он.

— «Пять минут, пять минут, помиритесь те, кто в ссоре!» — подхватила Нина Петровна.

— «Пусть летит она по свету, кто запомнил песню эту»… — пели они в два голоса.

— Сбился, слова позабыл! — усаживаясь за стол и придвигая ближе стакан с простоквашей, сокрушался Никита Сергеевич. — Вот песня привязалась!

— Значит, хорошая песня, — ответила супруга.

— И фильм удачный, радостный, побольше б таких.

Накануне по телевидению показали комедию «Карнавальная ночь».

— Раньше, что ни фильм, один Сталин с неустрашимым видом на экране расхаживал, в образе народного артиста Чиаурели, — проворчал Никита Сергеевич.

— Не один Сталин, не скажи! Разные фильмы были, и хороших много, — возразила Нина Петровна.

— Помню, как Довженко-режиссера замордовали, — наморщил лоб Хрущев. — Он сценарий написал «Украина в огне». Украина на самом деле огнем пылала, фашист ее терзал. Довженко хотел патриотический фильм сделать, чтобы фрицев крепче бить. Маленков сценарий прочитал, и Берия прочитал, оба похвалили, но нашелся умник, Сталину нашептал, что там националистический уклон прослеживается, что одну Украину фильм славит. Это Щербаков на Довженко поклеп возвел. Ну не глупость? А на Сталина его болтовня подействовала, сценарий забраковал. И все, фильма нет, и Довженко жизнь отравили. Щербаков еще тот фрукт! Во время войны додумался соревнование на фронте вводить. Нас враг атакует, а он у генералов спрашивает: почему не соревнуетесь? Точно, очумелый! Он тогда ГлавПУР возглавлял, Совинформбюро, Отдел агитации и пропаганды, был Секретарем ЦК, и еще Московским горкомом командовал, во сколько должностей ему Сталин навешал! Никогда я не любил Щербакова. — Никита Сергеевич тер нос, хотел чихнуть, но чихнуть не получилось. Он залпом выпил простоквашу и, поправляя штаны (новая пижама была ему чуть велика), проговорил, обращаясь к жене:

— Бросай свои спицы, пошли спать!

— Сейчас.

— Мы, Нина, крепко за кино взялись, фильмы скоро прямо посыплются! Правильно основатель нашего трудового государства Владимир Ильич Ленин сказал: «Самым главным из искусств является кино!» Мы обязаны все успехи на пленку снимать и кругом показывать! Надо, чтобы народ энергией созидания заражался. Посмотрит человек хороший фильм и сделается лучше. «Мосфильм» станет главной киностудией в мире, американцы своим Голливудом подавятся!

Нина Петровна ласково посмотрела на мужа, хотела успокоить его, ведь ночь на дворе!

Супруги поднялись в спальню.

— Сталин кино любил, — усаживаясь на кровать, продолжал супруг. — Обычно под вечер звонит и кино смотреть зовет. Мы многие картины наизусть выучили, раз по десять их отсмотрели. В большинстве фильмы были на иностранных языках, как правило, на немецком, иногда попадались английские, а языками иностранными никто из нас не владел. Министр кинематографии Большаков переводил. Он, правда, тоже языков не знал, зато знал, какие фильмы будут показывать, списочек из двух-трех картин ему Власик подсылал. Большаков, как проснется, сразу в министерство летит, с переводчиками запрется и фильмы крутит, старается суть уяснить. Кое-что, конечно, запоминал. Вечером сидим у Сталина, кино идет, а Большаков нам своими словами переводит, часто невпопад. Случалось так, что он напрочь забывал, о чем речь, — хихикнул Никита Сергеевич. — В таких случаях бубнил скороговоркой, что на ум пришло, как у того чукчи — что вижу, то пою! Видит — встает герой и что-то балакает. Большаков это так переводит: «Вот он встал, прощается!» Мы над ним умираем, подшучиваем. Особенно Берия подтрунивал, наклонится над толмачом, трясет за руку: «Смотри, смотри! Побежал, побежал!» Смешно было, — вспоминал Хрущев. — Смешно и грустно.