Царство. 1955–1957 - Александр Струев

Нина Петровна улыбнулась.

— Аденауэр вина прислал, — сказала она.

— С немцами потихоньку налаживается! — выговорил Никита Сергеевич. — Когда американцы узнали, что Аденауэр в Москву летит, сильно загалдели, как бы коммунисты не перетянули немца на свою сторону. Мы сейчас их пленных отпускаем.

— Хорошо, тогда лошадь канцлера не опрокинула, — заулыбалась Нина Петровна. — Не знаю, кому пришло в голову пригласить старика на охоту, уж не тебе ли?

— Не-е-е! — затряс головой муж. — Булганин виноват. Аденауэра тогда чуть не заморозили, морозяка стоял нешуточный!

— А мозельское второй раз шлет, понравились мы ему, — решила Нина Петровна.

— Капиталистов, Нина, катай, не катай, угощай, не угощай, они свое дело знают туго, наш брат рабочий им не по душе. И Аденауэр хитрющий бес. Все, спать будем! — Хрущев завалился в кровать.

Нина Петровна откинула одеяло, готовясь лечь.

— Помнишь, на месте храма Христа Дворец Советов строить собирались? — спросил муж.

— А как же!

— Сегодня сказал — стоп!

— Почему?

— Невыгодно, слишком велик, — объяснил Никита Сергеевич. — Кто додумался высоту в 450 метров делать?!

— Высоко! Кто ж такое сообразил?

— Архитектор Иофан. Одна фигура Ленина на крыше в 150 метров! Если б подобное сотворили, в пасмурный день и половину Ленина не разглядишь! Москва, Нин, не Сочи, здесь дожди гуляют, солнышко тут — по праздникам, вот и ищи Владимира Ильича в облаках! Неудобно могло получиться. Что-нибудь земное вместо Дома Советов придумаю. Может, бассейн? — неожиданно сказал муж. — Бассейн чем плох? Трудящиеся купаться придут. Такой сделаем, чтобы и зимой работал.

Нина Петровна пожала плечами, но разговор этот продолжать не стала — бассейн так бассейн!

— Наш Сережа, похоже, всерьез с Лелей Лобановой дружит, — проговорила она.

— Правда?

— Да. Это хорошо. Боюсь, чтоб Сергуню дурная компания не закрутила, — вздохнула жена. — Леля вроде девушка серьезная.

— Серьезная.

— Все равно пригляд нужен!

— У семи нянек дитя без глаза! Взрослый, пусть сам думает, — Хрущев помрачнел. Вспомнил первенца, Леонида. Во время войны сын был ранен и попал на излечение в Кировский госпиталь. Там по пьяному делу он застрелил человека, боевого офицера, своего товарища. Напились и, как по молодости водится, стали геройствовать, хвастаться, спорить, кто лучше стреляет. Поставили этому несчастному на голову бутылку — и давай палить, вот Леня Хрущев вместо бутылки в лоб и угодил. По очереди стреляли, сначала с бутылкой на голове стоял Леонид, потом Саша Моторный, второй товарищ-летчик, а после — этот несчастный. Хрущев любил сына, души в нем не чаял, отважный был парень, видный, широкоплечий. Как только враг напал на Родину, не задумываясь, ушел воевать. И тут такое! Сталин чудом Леонида пощадил, наверное, из-за того, что с его Василием произошла подобная печальная история. Василий Сталин, демонстрируя меткость, тоже убил человека. Видно, это обстоятельство Леонида от расстрела и уберегло, но ненадолго — отправили летчика штрафником на фронт. Через две недели, вступив в бой с противником, его истребитель подбили. Сыну спастись не удалось.

— Я не за нас с тобой, я за детей беспокоюсь! — выводя Никиту Сергеевича из оцепенения, проговорила Нина Петровна. — Ты б с детишками хоть иногда общался, при Сталине и то время находил!

— Дурак я, про детей забыл! — грустно отозвался Никита Сергеевич. — Ты, Нина, меня прямо толкай, прямо бей, чтобы я о семье помнил, а то все мозги набекрень!

— Ты хотя бы целуй их чаще, ласкай!

— Иди-ка и ты ко мне, дай я тебя обниму, моя синичка!

— Она заикается, — проговорила несчастная мать. — Так заикается, что слова разобрать невозможно. И рычит, как зверь.

Марфа потянула к ребенку руки. Девочка отшатнулась и с истошным рыком уткнулась маме в живот.

— Ну, голос! — отец Василий в ужасе покачал головой.

— Бесноватая! — шепнула Надя.

— Не бойся, Машенька, не бойся! Иди, я тебя по головке поглажу! — позвала ребеночка Марфа.

Семилетняя Маша дико смотрела на калеку.

— Иди, Маша, иди! — подтолкнула ребенка мать.

— Я их комнату святить пришел, так она как завыла! — припомнил отец Василий.

— Не бойся, милая! — уговаривала Марфа и по-прежнему простирала руки к девочке.

— Смотри, чтоб не укусила! — предостерег священник.

Ребенок жутко стонал, подвывал.

— Не хочешь к бабушке идти, не иди! — вздохнула Марфа и опустила свои крохотные ручонки. — Надо гостей чаем напоить, медку предложить, дай-ка, Наденька, нам чаю с медком!

Надя раздала чашки и блюдечки под мед. Верующая с опаской смотрела на тронутую девчушку, которая жалась к матери, пытаясь что-то сказать, только звуки из ее горла вылетали отвратительные, нечленораздельные, точно собачьи.

— Ты-то, — обратилась Марфа к матери, — ее понимаешь?

— За год выучилась.

— А раньше она другая была?

— Как все дети, баловница.

— После того случая началось? — спросила старица.

— Какого случая? — подняла испуганные глаза мать.

— Того, нехорошего? — Марфа как будто буравила женщину глазами, прожигая насквозь.

— Да, после того случая, — побледнев, пролепетала мать.

— И ведь никому ты не сказала о том, не раскаялась! — качала головой Марфа. — Неправильно это, не по-христиански!

— Не сказала! — дрожащим голосом подтвердила несчастная.

— Нам скажи, покайся!

Мать уставилась на старушку и вдруг выпалила:

— Я ребенка своего убила!

Отец Василий чуть не подавился, Надя остолбенела.

— Сделала аборт у бабки в Вяземах.

— Зачем же?! — не сдержалась Надя.

— Не от мужа ребеночка прижила! — всхлипнула женщина. — С тех пор и началось.

— Бог тебя прощает! — ласково проговорила Марфа и погладила раскаявшуюся. — Прощает, Прасковья!

Женщина разрыдалась.

— Попей-ка, попей! — поднесла ей кружку Надя.

Прасковья взяла ее дрожащими руками и стала жадно пить.

— Полегче тебе? — спросила Марфа.

— Остаточки не похоронила, — громко всхлипывала несчастная мать. — Изрубила наверняка дитя злая ведьма и на помойку выбросила! — заскулила горемычная.

— Ну, ну! — утешала Надя. — Позади уж все.

— Бог добрый, он простил! — изрекла Марфа. Она уже гладила по голове запуганного дикого зверька-ребенка, который каким-то образом оторвался от матери и переместился к Марфуше. — Вот тебе, Маша, бубличек, погрызи! — угощала женщина-инвалид.

— Что с Машенькой-то моей будет? — пролепетала заплаканная мать.

— Устроится, устроится! — обещала Марфа. — Ступай с миром, ступай! Что-то подустала я сегодня, уж не обессудь! С Богом, с Богом!

Как уже сообщали новости, после злополучного письма в ЦК во Всесоюзной Академии Сельскохозяйственных наук имени Ленина произошли перемены — президент и вице-президент были переизбраны. Но газеты упомянули о происшествии мягко: «В связи с усиленными работами в области планируемой наследственности, которые не оставляют свободного времени, Трофим Денисович Лысенко оставил пост президента Академии сельскохозяйственных наук». Про Пал Палыча Лобанова, которого незадолго до этого освободили от должности министра сельского хозяйства СССР, определив заместителем в Совет министров Российской Федерации, и которого вслед за Лысенко академики столкнули с поста вице президента ВАСХНИЛ, вообще ничего не сообщалось. Каким-то образом, по недосмотру большинства, Лобанов остался в составе президиума Сельхозакадемии, в отличие от Лысенко, на которого были направлены главные стрелы, заявления о выходе из президиума он не написал. Решением нового президента ВАСХНИЛ за Лобановым сохранили кабинет, вновь избранный руководитель не хотел иметь столь влиятельного врага.

Поначалу академики радовались — избавились от сатрапов! — но Павел Павлович исправно появлялся на каждом заседании президиума, и не просто отсиживался, а принимал самое активное участие: вносил предложения, задавал вопросы, будоражил собравшихся. Экс-вице-президент постоянно просил слова. В «Вестнике ВАСХНИЛ» публиковались его так называемые «труды», мало того, печатались работы ученых, разделяющих лысенковские взгляды. Академики потребовали отставки главного редактора научного издания. Лобанова попытались вывести из президиума — не получилось, бывшего министра побаивались и не смогли набрать нужного количества голосов. Как ни старались сельхозакадемики, не получалось от него откреститься. И хотя Пал Палыч оставался на крупной должности — зампред Совмина России, падение его было сокрушительным, все важнейшие решения по отрасли теперь принимал союзный министр Бенедиктов и его первый заместитель Мацкевич, они напрямую шагали к Булганину и к российскому премьеру Пузанову, совершенно не вспоминая про поверженного Лобанова. Пузанов не стесняясь спускал на Лобанова собак, и было ясно, что долго Пал Палыч в Совмине России не продержится, а рядовой академик и министр — совершенно разные весовые категории. С подачи Александра Михайловича Лобанова принялись критиковать почище, чем ортодокса Лысенко, иногда их фамилии ставили рядом и начинали громить без снисхождения. Научную деятельность Лысенко и его беззаветного последователя поставили под сомнение, требовали передать управление институтом генетики в другие руки. На выпады Лысенко отвечал матом. Лобанов казался непробиваемым, в ответ оппонентам бесхитростно улыбался.