Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

На дворе темнеет. В небе одна за другой загораются звезды, но их далекий, холодновато-синий свет на земле не выдерживает соревнования с электричеством. Фонари окрашивают в желтое снег, лица людей и даже воздух.

Дарка стоит в воротах и ждет. Учащиеся входят и выходят. Они идут уверенно, им здесь знакомы все входы и выходы. Из коридора падают какие-то тени. Одна длинная, за нею значительно меньшая. Дарка поворачивает голову — наконец-то! Еще не видя Данка, она узнает его по голосу (в училище замечательная акустика, даже в коридорах). Голос Данка звучит, как электрический звонок. Дарка направляется к входной двери, но тут же отступает, потому что показывается девушка с живыми черными глазами и огромным, как тропическая бабочка, бантом на груди. Догадываясь, что Данко, верно, занимался вместе с этой девушкой, Дарка прячется за колонну, прислушивается: они говорят по-немецки. Теперь что-то отвечает девушка. Да ведь это и есть дочка префекта! Лучика Джорджеску!

Как она говорит по-немецки! В сто раз хуже Дарки!

Дарка подождет, пока они расстанутся. Ведь Лучика живет не там, где Данко. Лучика, стоя на тротуаре, перекладывает ноты в левую руку и протягивает Данку правую в яркой варежке.

Данко (откуда ему знать, что здесь его ждет Дарка!) вовсе не торопится пожать эту ручку в варежке и уйти. Он сверкает перед дочкой префекта своими красивыми зубами и что-то говорит. Мороз по дороге убивает слова Данко, и они не доходят до Дарки, но даже дурак догадался бы, что он просит у этой девушки разрешения проводить ее домой. Она протестующе машет рукой. Очевидно, ей не хватает слов, и она помогает себе жестами. Но такое возражение равносильно приглашению. Девушка показывает что-то на пальцах, оба смеются, и вот… вот… она отдает ему ноты.

Дарка ждет еще с минуту, собирается с силами и… уходит домой. Она идет очень медленно, хотя озябла и ей впору перейти на рысь. Но разве теперь не все равно? Что из того, если она даже заболеет воспалением легких и умрет?

Страшное волнение овладевает Даркой. Вот она, Лучика! Вот она, дочка самого префекта! Вот она, та румынка!

Постепенно мысли, вызванные первым взрывом чувств, немного приходят в порядок. Дарка видит уже, как эта Лучика изучает немецкий, как становится барышней, почти дамой, как заканчивает гимназию, идет в университет, все выше… все выше возносится на крылышках бабочки, сидящей у нее на груди.

Господи! А Дарке суждено «вылететь» из пятого класса гимназии, закрыть перед собой навсегда дверь в университет, все время стоять на мертвой точке, прозябать там в селе, в то время… в то время, как эти двое будет носить студенческие шапочки и ленты корпораций на груди. Нет! Нет! Этому не бывать!

Пусть Орест перестанет с ней здороваться. Пусть запретит это всем в гимназии. Пусть ее имя занесут в черный список, она все равно не станет вмешиваться в это дело так, как от нее требуют. И вовсе не приложит к нему рук, потому что она имеет такое же право на жизнь, как Данко, как эта дочка префекта.

— Ну, поговорила о важном деле с Данилюком? — интересуется дома Лидка.

Дарка смотрит на нее, словно не понимая.

— Я спрашиваю: ты поговорила с Данилюком о своем важном деле?

Дарка прячет лицо, словно птичка головку под крылышко, и говорит Лидке что-то совершенно не относящееся к делу:

— Будь здесь моя мама, она посоветовала бы мне… она сказала бы мне, что делать… А так я не знаю… не знаю, что из этого получится…

В гимназии Дарка на каждом шагу встречается с вопросительным взглядом Ореховской. Стефа улыбается ей, но не подходит к ее парте, как бывало раньше. Дарка знает: это нажим на нее, чтобы она дала окончательный ответ Цыганюку. Глаза Наталки так настороженно следят за Даркой, что нет сомнения — она ждет положительного ответа! Сердце может разорваться от боли, мама может умереть от отчаяния, но она… должна сделать то, что от нее требуют.

Глядите! Глядите, люди добрые! Все эти Ореховские, Цыганюки приворожили, околдовали, отравили, загипнотизировали ее и добились того, что она теперь сама хочет этого несчастья.

Это только так говорится, это только оправдание для себя, что кто-то ее принуждает. Нет, совсем нет! Это она сама, добровольно, подставляет голову под пули…

И вдруг, как новая стрела в самое сердце, — странное письмо от мамы. Неужели мама предчувствует что-то? Видит на расстоянии? Может, она слышит там, в Веренчанке, о чем говорят в Черновицах? Почему письмо проникнуто неясным беспокойством? Пусть Дарка остерегается! Чего? Кого? Об этом нет упоминания в письме. Но каждое слово в этом странном письме как прикосновение заботливой маминой руки.

Дочка должна учиться! Кончается полугодие. Это будет первый Даркин табель. И он будет свидетельствовать не только об оценках по предметам. Он одновременно будет и свидетельством выдержки, внимательности и жизнеспособности, доченька! В жизни придется встретиться еще не с одним испытанием, бороться не за один табель. Пусть же первый будет удачным. Затем — горсточка теплых слов о Славочке, о бабушке, о знакомых. Славочка уже смеется. Маме пришлось подстричь ей ноготки, а то царапается ими, как маленький тигренок. Ну кто бы мог ожидать? Бабушка простудилась и болела. Теперь ей лучше. В прошлое воскресенье к маме заходила Софийка. Сама мама никуда не выходит, этот «тигренок» связал ее по рукам и ногам.

Дарка вертит письмо во все стороны и думает про себя:

«Главное в письме предостережения, беспокойство обо мне, а Славочка и бабушка — это только цветочки для украшения».

Дарке становится холодно, хотя лицо ее пылает.

Хозяйка смотрит на Дарку и вдруг спрашивает:

— Вы случайно не больны, Даруся? Похоже, что вас лихорадит…

— А может, это грипп? Или тиф?! — то ли шутя, то ли серьезно кричит Лидка.

Дарка невежливо отказывается от чая, аспирина и термометра. Ничего ей не надо! Ничего ей и не поможет!

Мици Коляска, как и предполагали, возвращается в гимназию через неделю после учительской конференции. Она приходит тихая, смирная, раскаявшаяся. Класс приветствует ее, как героя, вернувшегося с поля брани победителем.

— Ур-ра! Слава! Ур-ра!

— Ты будешь просить у него прощения? — спрашивает Косован, которая любит, когда в классе что-нибудь случается, и, не дождавшись ответа, сообщает классу: — Девочки! Послушайте, девочки, она будет просить у него прощения!

Мици приходится их разочаровать:

— Вы так рады, и мне очень неприятно, но я должна огорчить вас. Ничего этого не будет… Папа уже извинился за меня… Но… Деточки, тихо! Я вас прошу… Он сказал, что я все-таки должна попросить у него прощения перед всем классом… Условлено, что он меня сразу прервет, но так надо… Хорошо, что хоть прервет, а то, если бы мне пришлось говорить речь… я не знаю… либо я задохнулась бы от смеха, либо его хватил бы апоплексический удар…

Спектакль проходит великолепно. Едва Коляска открывает рот: «Я очень прошу вас, гос…», как Мирчук с таким бешенством прерывает ее, что Мици даже морщит нос: «Спокойно, спокойно, этого в программе не было».

Только Мирчук вышел из класса (он даже посинел от злости), Коляска взобралась на его место на кафедре, поднимая вверх обе руки:

— Слава богу! Теперь у меня руки развязаны… до следующей учительской конференции…

Дарке впору бросить гимназию из-за страшных немых глаз Ореховской. У той складка между бровями видна совершенно отчетливо. Тайна, так старательно оберегаемая, так крепко замкнутая за узкими, бескровными губами, теперь ясно отражена в этой морщинке меж бровей. Дарка не может повернуть голову, чтобы ее глаза не натолкнулись на Наталкины, как на острие ножа. Ореховская уже не ждет, а требует ответа.

Дарка глазами умоляет ее:

«Я скажу «да», конечно, я это сделаю. Разве я могу иначе? Но дайте мне хоть капельку времени, чтобы я привыкла, сжилась с этой опасностью. Пусть хоть во сне мне кажется, что это ничем не угрожает ни ему, ни мне. И я прошу тебя: не смотри так… я в вашей власти и сделаю как вы хотите, но еще… хоть до завтра».