Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

Цыганюк словно даже не слышит, о чем речь. Но он хорошо знает, чем лучше всего закрыть Лидке рот.

— Послушай, Лидка, что ты мне подаришь, если я познакомлю тебя с Ивасюком?

Лидка придвигает свой стул к Цыганюку, забывает о Дарке, которая «горит», забывает обо всем на свете.

— Что он говорил, Орест? Я прошу тебя… Я умоляю тебя… Что он сказал?

Орест поднимается со стула.

— Хорошо, я тебе все скажу начистоту. Только в другой раз, — теперь я тороплюсь…

Он, смеясь, пожимает руку сбитой с толку Лидке, уже с порога бросает Дарке небрежное «до свидания», и в комнате остается только эхо от захлопнувшейся двери.

Лидка стоит посреди комнаты, разочарованная, злая, и с презрительной усмешкой смотрит на Даркину опущенную голову.

— И ты… ты променяла Данилюка на этого недотепу? Знаешь, лучше лететь со второго этажа вниз головой, чем сделать что-либо подобное! А Цыганюк еще припомнит меня!

Кто-то мягко постучал в дверь, словно кошка лапкой.

— Кажется, стучат? — отрываясь от «Царевны» Кобылянской, спросила Дарка Лидку, которая, сидя у печки, штопала чулки (ах, зимой чулки можно штопать только у печки!).

— Тебе показалось, — ответила Лидка.

Стук раздался явственнее.

— Войдите! — крикнули обе девушки.

Кто-то открывал дверь медленно, робко, словно нищий.

— Орыська!

Орыська собственной персоной, в синем пальто с серым каракулевым воротником.

— Пожалуйста, закрой дверь, а то дует!

Лидкин голос звучит не особенно приветливо. Дарка тоже встала с деловым видом.

Орыська осторожно закрыла дверь. Остановилась на пороге, как человек, осознавший свое ничтожество. Посмотрела на Дарку, беспокойным взглядом скользнула по Лидке. Никто? Никто в этом доме не заговорит с ней? Не спросит даже, зачем она пришла?

Никто. Тогда Орыська, не двигаясь с места, протянула руки к Дарке.

— Я пришла к тебе, Дарка. Мне нужно… я хочу… поговорить с тобой…

Голос ее очень изменился. Она совсем не напоминала Орыську из Веренчанки.

— Ну, говори, — с вежливым равнодушием ответила Дарка.

Орыська беспомощно сплела пальцы рук.

— Я хотела бы… Не можешь ли ты выйти со мной на несколько минут?

— Дарка, сейчас ужин… Ты знаешь, как сердится мама, когда не все сидят за столом! — враждебно вмешалась Лидка.

— Говори здесь все, что хочешь сказать, — в том же тоне поддержала Дарка.

Орыська, прижав руки к груди, сделала несколько шагов к Дарке, к свету. Морозный румянец исчез с ее щек, как пыльца с крылышек бабочки. Смуглое лицо стало совсем бледным, почти желтым.

— Дарка… почему ты не хочешь понять?.. Я могу сказать это только тебе одной. — Голос ее стал еще тише, казалось, она сдерживает рыдания.

Дарка невольно взглянула на Лидку. Та нарочно поджала под себя ноги, чтобы показать, что она даже не думает оставлять их одних.

Дарку рассердила Лидкина наглость. Она посмотрела на Орыську (эта Лидка действительно много себе позволяет!) заметила слезу на ее щеке.

— Я оденусь и выйду с тобой, — мягко сказала Орыське.

— Дарка, я тебе говорю — сейчас ужин! — снова резко вмешалась Лидка.

— Так поставь в печь мое молоко, если я не успею вернуться, — уже зло буркнула Дарка.

На тротуаре Орыська легко прикоснулась к Даркиному локтю. Та не отняла руки, и Орыська, осмелев, взяла ее под руку.

— Ну, говори, — первая начала Дарка.

Орыська еще крепче прижалась к Дарке:

— Дарка… Дарка… — Она так взволнована, что ей трудно говорить. Слова ломаются где-то в горле и вылетают беспорядочными звуками.

Дарка подождала с минуту.

— Я слушаю тебя, Орыська…

Она по старой привычке, не думая, сказала «Орыська» и сама вздрогнула от этого слова. Она так давно не называла Орыську по имени! Та стала для нее Подгорской. Орыська, такая чуткая к изменениям в тоне, мигом уловила эту перемену в Даркином голосе.

— Я не могу так жить… когда ты, моя лучшая подруга, сердишься на меня, когда половина класса со мной не разговаривает! Как я могу со всем этим жить?

Дарка прикусила губу.

— Ты очень хорошо знаешь, почему я сержусь на тебя…

Орыська зачастила скороговоркой, с ноткой раскаяния в голосе:

— Знаю… знаю, почему ты не разговариваешь со мной, почему я так одинока в классе… Так мне и надо… Я заслужила такое отношение, но я не хотела никому причинять неприятностей… Дарка, клянусь тебе, чем хочешь… мамой… папой, что я никому не хотела напакостить.

«Комедиантка! — Дарка вспоминает сцену в церкви, когда Орыська заливалась слезами только для того, чтобы обратить на себя внимание. — Такая поклянется чем угодно».

— Я хотела только отличиться в его глазах, — продолжала между тем Орыська, — только за одно это меня можно карать… Ты же видела, как я слушала его и делала все, что он хотел… Боялась: если не послушаюсь, он никогда не взглянет на меня. И не поставит мне «отлично». Я не знала, что Так не надо поступать, я видела, что все в классе отвернулись от меня… но тогда я говорила себе, что это кара… Кара за то, что я увлеклась таким плохим человеком… А он плохой, я даже не знала, что он такой плохой… Как он мог так говорить с тобой… так издеваться над всеми нами? А теперь, когда я поняла, кто он, когда я вижу… что он вовсе не так красив… — она, рыдая, повисла на Даркиной руке, — теперь я не знаю, что отдала бы, только бы вернуть обратно все, чтобы… — на ее рыдания начали обращать внимание прохожие, — чтобы мои подруги вернулись ко мне и ты, Дарка, относилась ко мне так же, как раньше…

— Орыська, перестань плакать… На нас смотрят! Еще полиция привяжется!

Орыська немного успокоилась. Она уже не плакала, только всхлипывала.

— Это еще не все, Дарка, ты еще не все знаешь… Я носила ему на квартиру тетради. И не раз. Он иногда угощал меня чаем. Можешь представить себе, каким это было для меня счастьем. А когда я последний раз отнесла тетради, он…

Дарка внезапно остановилась. Она обхватила Орыськину голову и притянула ее к себе так близко, что их ресницы почти соприкоснулись.

— Не может быть! Орыська, побойся бога, что ты плетешь!

Дарка дрожала. Орыська испуганно высвободилась из ее объятий.

— Это вовсе не то, не то, о чем ты думаешь… Он, ты только подумай… Он начал уговаривать меня следить за подругами, слушать, что будешь говорить ты, Ореховская, Сидор… Ты знаешь, он даже позволил мне ругать его при вас, чтобы я могла побольше узнать. А я не иуда, ей-богу, не иуда… О-о-о! — Орыська истерически заплакала.

Дарка прижалась своим холодным лицом к ее разгоряченному и водила по нему губами. Это успокоило Орыську.

— Я уйду из этой гимназии… расскажу все отцу, и он заберет меня отсюда… С Мигалаке в одной гимназии я не буду… Довольно я зубрила для него румынский… Хватит! Я могу теперь пойти и в румынскую школу… Да, пойду в румынскую или даже в еврейскую школу, а с ним вместе не буду… Но ты должна простить меня, все простить, все забыть! Хорошо, Дарка?

— Хорошо, хорошо! Я не сержусь, Орыська… я тоже хочу, чтобы между нами все было как раньше.

Она говорила это, чтобы успокоить подругу. И, может быть, даже сама искренне хотела, чтобы было «как раньше», но в глубине души уже не верила в это. Раскаяние Орыськи не очень оправдывало ее в глазах Дарки. В такое горячее время, когда ученики делятся на два лагеря, нейтральность тоже грех.

— Видишь ли, — Орыська опять заплакала, — я не хотела бы с таким тяжелым сердцем уходить из нашей гимназии… Дарка, сделай так, чтобы все подруги относились ко мне по-иному…

Дарка утешает подругу, не думая, что говорит. Она ломает себе голову над одним вопросом: впрямь ли искренность Орыськи такой высокой пробы, что это достаточная цена за прощение?

— Ты когда едешь, Дарка?

— В субботу.

— Я зайду к тебе с нашим Стефком, и мы вместе поедем на вокзал. Ладно?

— Конечно. Как же может быть иначе? Ведь мы же вместе приехали в гимназию.

— Да, но тогда вместе с нами ехал и Данко.