Какаду - Патрик Уайт

И тут она разревелась - она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он, видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.

- Вы здоровы?

- Да, - сказала она.

Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая, когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее звучал по-мужски, она сказала:

- Ну хорошо, мистер Дейворен, мы ведь не съедим друг друга, верно?

Оба рассмеялись, и она увидела, глаза у него светлые.

Кивер Ле Корню лишь однажды спала с мужчиной, и получилось это неожиданно: он пришел чинить посудомоечную машину. Особого удовольствия она не получила. Был и другой случай, еще раньше, но о нем она предпочитала не вспоминать, а может, вовсе позабыла.

Сейчас, из уважения к мистеру Дейворену и к себе самой, она не зажгла свет, лежала на постели матери и ждала. Тело казалось длинным, крепким, очень белым, груди белые и пышные в проблесках уличных огней. Пушистые волосы меж бедер - копна, как назвал их мастер посудомоек, - в свете этих же огней казались непроницаемо черными. Она надеялась, ирландец не потеряет присутствия духа. Сама же была вялая, вернее, равнодушная.

Оба не испытали никакой особой радости, так ей показалось. Он снял башмаки, а раздеваться не стал...

Но когда, сидя в темноте, он надевал башмаки, она сказала, пожалуй, не из вежливости, просто была такая потребность:

- В следующий раз будет лучше. Я как следует его поджарю. Я ведь почему недожарила - отец так любил.

Скрипело и скрипело старое кресло, которое отец привез из Индии, вот мама и не могла его выбросить, хотя и рвала об него чулки.

Мистер Дейворен притопнул ногой, а то башмак не надевался, и кресло заскрипело вовсю, казалось, сейчас развалится.

- Да, так про что я говорил... искал я тогда золото на Мурумбиджи... дела обернулись хуже некуда, под конец пришлось искать работу. Явился я там поблизости к управляющему хозяйством. Самая страда. Определили меня и еще двоих молодых ребят копнить овес за косилкой. Только поставим копну попугаи ее растащат. - Он рассмеялся, кресло больше не скрипело: наверно, башмаки уже надеты. - Видала когда стаю диких попугаев? Летят вроде как угорелые. А глаз от них не оторвешь! Свирепая птица, скажу я тебе, подерутся, бывает, так и рвут друг дружку. А и добрая, если захочет. Глаз у ней добрый. И тихая. Вот устроятся на дереве, и совсем их не слыхать, тише самого дерева.

- Да ну? - Она зевнула; хотелось, чтобы он ушел; не звонил бы Фиггис в полицию, она бы сейчас поставила для себя пластинку.

- До встречи, - сказал он. - За хорошенько прожаренным бифштексом!

Терпеть она не могла это "до встречи"; чаще всего, когда так говорят, ни о какой встрече и не думают.

Но Он думал. Он стал ее привязанностью. Вот она стоит, опершись на калитку, и ждет его, а ведь сколько лет прошло. Соседи уже не считают это "безнравственной связью", даже мистер Фиггис и миссис Далханти уже на это не намекают. И правда, что тут безнравственного, если поишь чаем мужчину, которого не любишь и который тебя не любит? А если иной раз что и бывает между ними - раза три-четыре, ну, пять, ну, может, шесть, - так ведь это как бы дань условности. Вслух про это оба и не упоминали. Интересно, ему хоть было приятно? Она читала, будто ирландцы так воспитаны священниками, что не склонны потакать своим сексуальным прихотям, и оттого женщинам с ними трудно и многие становятся монашками.

Если мисс Ле Корню и чувствовала себя безнравственной, то лишь когда думала о той желтоликой женщине, что жила неподалеку, с которой ни разу не перемолвилась ни словечком, даже и до того, как ощутила груз ее мужа.

Настроение у мисс Ле Корню слегка испортилось. Если бы она сейчас не ждала Его, пошла бы и поставила пластинку. Это самая давняя из ее привязанностей, и можно бы этим насытиться, да только очень уж нужно коснуться живого. Мисс Ле Корню предпочитала сопрано, а лучше всего бархатистое меццо-сопрано, через эти перевоплощенья своего внутреннего "я" можно бы устремиться за причудливыми завитушками и почти достичь вершины, этого золотого купола, невесомо взмывающего ввысь звука.

Она никогда, не пробовала ставить пластинки своему другу Мику Дейворену, который сейчас идет к ней по улице, сдвинув шляпу на затылок, чтобы лучше видеть в сумерках, - говорят, его жена в молодости была учительницей музыки. Иногда мисс Ле Корню пыталась представить, какую же музыку одобряет миссис Дейворен.

- Я уж думала, ты сегодня пропустишь. - Она почему-то рассердилась, может быть, даже ревность кольнула.

- Поздно, - признал он, не снимая шляпу, в шляпе он ходил ради приличия, но выглядел в ней еще менее солидно, чем с непокрытой головой.

Да еще уставился на мисс Ле Корню своими светлыми глазами, в синеватых сумерках они совсем обесцветились, казалось даже, опять он смотрит мимо.

- Пуговица оторвалась, - сказал он. - Надо было пришить.

Она заспешила по дорожке, под магнолией, которая уходила корнями под ограду, на участок Фиггиса; и еще проворчала:

- Принес бы, я бы пришила. - Она знала, прозвучало это не очень искренне: ни шить, ни чинить она не любила, и не было у них такого в заводе. - Еда греется, - сказала она мягче, почти мягко; что-что, а опозданья ее не злят, особенно если человек любит пережаренное.

Он ел пересохший бифштекс, а она наполовину отвернулась, покачиваясь на кресле-качалке, не на стеклянной веранде, а в кухне, где обычно кормила его с тех пор, как они попривыкли друг к другу.

Может, это она из-за налога обозлилась?

- Никак не вспомню, то ли платила я его, налог, то ли не платила, пояснила она, покачиваясь.

Тут он не помощник. Если Дейворены и получили бы напоминание, обо всем позаботилась бы жена.

Он разделался с мясом, положил рядышком нож и вилку, аккуратно положил, пожалуй, даже чересчур, прокашлялся и сказал:

- Выхожу нынче вечером из дому, смотрю, под большим деревом два попугая прохаживаются. Тысячу лет не видал дикого попугая. Белые оба. С желтыми хохолками.

К тому времени она уже раскачивалась вовсю и засмеялась слишком громко.

- Да, я слыхала. Фиггис собирается травить этих надоедливых попугаев, всех подряд.

- Пускай попробует! - Она удивилась, так горячо это было сказано. Особенно моих... пускай только попробует.

- Думаешь, эти перекати-поле захотят стать чьей-то собственностью?

- А на что мне в собственность! Кормил бы их, и все. Она перестала качаться.

- Чем же их кормить?

- Подсолнушками. В магазинах на пакетах написано.

В глазах друга словно отразилось то, что ей и самой представлялось,вот попугай осторожно, стараясь не потерять равновесия, садится на колпак дымовой трубы, а вот другой кружит над головой, вот целая стая упрямо летит против ветра. Но всего желанней те, что, покачиваясь, пробираются меж ветвей магнолии, сами словно большие белые движущиеся цветы во хмелю.

Она вздохнула, потерлась щекой о плечо.

- Да, прелесть, наверно, - сказала она. - Мне бы этих попугайчиков. Когда привыкли бы к ней, она попробовала бы им петь - у нее ведь скорей всего меццо-сопрано.

Он поднялся.

- Только не моих, Кивер... моих нельзя... Тут она снова разозлилась, спесь взыграла в ней, она опять закачалась на качалке, в которую словно вросла.

- С чего ты вздумал называть меня по имени, откуда ты его знаешь, черт возьми? Теперь никто его не знает... после папы и мамы.

- Я слыхал, кто-то читал избирательные списки, ну и вообще, это ж твое имя, Кивер. - В нем еще жив был ирландец, и, если надо, он умел говорить ласково - не ради нее, ради своих попугаев, конечно, старался.

- Чтоб я да стала приманивать чьих-то чертовых попугаев! - закричала она.

Вскоре он ушел. Наверно, скажет Ей - хоть на листке напишет, - чтоб знала: он рад попугаям.

Мисс Ле Корню надо было прийти в себя. Она открыла пузырек, высыпала на ладонь несколько снотворных таблеток. И все равно не спалось.

Да ведь со всех сторон взмахи, свист крыльев, рассекающих воздух, белых крыльев, лишь кое-где с желтизной. Хоть плачь.

В конце концов она приняла успокоительное.

Олив Дейворен по-прежнему что-нибудь стряпала Ему к чаю. Ставила в духовку, чтоб не остыло. Если Он не приходил, иной раз съедала немного сама, но по большей части у нее не было аппетита. Все оставшееся выбрасывала с мусором. Могла себе это позволить, почему бы нет? А потом ложилась спать.

Сегодня она подождала подольше - задумалась о диких попугаях. Один раз пошла глянуть, все равно ведь надо запереть дверь, и ей померещилось, кто-то шевелится на белых мальвах. Но не мог это быть попугай: для птицы слишком поздно.

Она легла, хотя час был еще ранний, но дел больше вроде не осталось, и слышала, как Он вернулся, протопал по коридору.