Какаду - Патрик Уайт

Какаду стали прилетать реже, да и то всего три или четыре. А бывало, и вовсе ни одного. Или один старый попугай, он неуклюже ковылял и иной раз волочил крыло. Это дети распугали попугаев и, наверно, побили камнями одинокого старика. Миссис Дейворен чуть не поделилась с мужем этой догадкой, не на бумаге, а устно, но принципы уберегли ее.

Однако ей жаль было Мика - краем глаза она видела: он страдает из-за отступничества их попугаев.

Когда Мик Дейворен нахлобучил шляпу и зашагал по улице к мисс Ле Корню, было еще совсем светло, во всяком случае, достаточно светло, чтобы соседи снова принялись судачить. В этот вечер она не стояла, как обычно, опершись на калитку. На одной из труб ее дома сидел какаду и, отведя и расправив крыло, чистил перья. Другой попугай, весь взъерошенный, сидел, вцепившись в трубу, и хрипло кричал на незваного гостя. А может, то был бывший возлюбленный?

Дейворен пошел выложенной кирпичом дорожкой под магнолией Фиггиса, ведущей к заднему крыльцу.

- Что?.. Кто там? - окликнула она.

И торопливо застегнула распахнутую блузку.

Несколько попугаев, покачивая головками, клевали у ее ног семечки.

Дейворен громко захохотал - хохот был фальшивый.

Попугаи улетели. Хоть это ему удалось. (Он представил даже, как расскажет про это жене.)

И тут Кивер Ле Корню рассмеялась.

- Ах ты гад! Ирландец чертов!

Он так разъярился, схватил ее за блузку, и блузка опять распахнулась. А он все хохотал, багровый от притворного веселья.

- Слишком рано явился, - взвизгнула она, стараясь подавить хихиканье, не жарила еще! Да и есть ли что! - прибавила она, давясь смехом.

И все время тянула его к дому, подальше от соседских ушей и от места преступления.

Оба они уже понимали, что произошло.

- Это мои попугаи! - крикнул он на ступеньках.

- Они сами вольны выбирать, верно? - Можно было подумать, кто-то воображал, будто так оно и есть.

Оказавшись в комнате, куда их влекло, он не стал ждать, когда она снимет блузку, просто сорвал ее. Кивер показалось, она слышала, как оставшиеся пуговицы ударились о стенную панель.

Дейворен гладил ее большие, потерявшие упругость груди, еще никто ее так не ласкал, или это было давным-давно, она едва ли помнила. Он уткнулся в них и бормотал что-то про благословенных попугаев. Потом стал стягивать с себя одежду (прежде ему это не приходило в голову), тогда она тоже сняла джинсы и легла на постель и ждала его.

В смутном предвечернем свете она с удивлением глядела на собственное тело. Пока Дейворен не завладел им.

- Слышь, Кивер. Нарушение доверия - вот я против чего. Не для того я рассказал про своих попугаев, чтоб ты их переманила.

Согнутый локоть, которым она прикрывала лицо, приглушил ее вздох.

- Не понимаю, почему бы нам ими не поделиться, они же не твои и не мои. Он уже одевался.

- Жена бы расстроилась, - сказал он.

Он ушел, а она еще некоторое время была не в силах шевельнуться. Темнело. Она задумалась, как сейчас поступить: принять успокоительное или попробовать по-другому снять напряжение? В конце концов она не стала прибегать ни к каким средствам и, не одеваясь, босиком, вышла в сад. Меж кирпичей на дорожке пробивался мох, ногам, уж во всяком случае, было приятно.

Конечно, попугаи не вернулись, разве что на магнолии, среди гигантских цветов, вроде встрепенулся один. А может, это покачивались цветы.

От чего бы ни зависели прилеты попугаев, Олив Дейворен всегда безмерно радовалась всякий раз, как замечала, что они опять почтили ее своим присутствием. Однажды утром, когда Он ушел из дому спозаранку, она насчитала четырнадцать штук. Они на мгновенье замирали, раздумывая, не испугаться ли, и казалось, это фарфоровые фигурки; Потом как будто успокаивались, и их взгляды, устремленные прямо на нее, стоящую у окна, источали доброту.

В это самое утро у нее и родился замысел. И пока она поднималась по лестнице и шарила в гардеробе под бельем на верхней полке, она в свою очередь раздумывала, не следует ли ей испугаться.

К тому времени, как она растворила стеклянные двери, из-за которых видны были попугаи, и услыхала их, вся она была натянута, как струны скрипки, которой она не касалась уже многие годы. И принялась приводить ее в порядок, настраивать. Со страхом. А вдруг кто-нибудь увидит ее с улицы? Было тревожно, кожа заблестела от испарины.

И однако она играла - то самое, что прежде, помнится, казалось самым трудным. Долго пролежавшая без употребления скрипка звучала пискливо, скрипуче. Звуки были робкие. Но печальные, искренние. Композитор был с ней заодно. И попугаи тоже. Как бы там ни отзывалась в них эта мелодия, взгляды их были устремлены на семечки, и они клевали, переваливаясь с боку на бок, ковыляя и порой подскакивая.

Когда она исполняла сарабанду, композитор и попугаи поддерживали ее, а вот к чаконе она перешла с опаской и в одиночестве. Но не давала себе поблажки. Один из какаду взлетел. Опустился на эвкалипт напротив и глядел на нее сквозь просвет в листве. Остальные все прислушивались к музыке. Если они относились к Олив благосклонно, то, должно быть, оттого, что ощущали в ней что-то от своей собственной неуклюжести.

Когда лопнула струна, у нее оборвалось сердце.

Попугаи взмыли, понеслись прочь и, вереща, полетели над парком, казалось, они бранят ее. Интересно, она и вправду испытала мгновения вдохновенного восторга или это ей только почудилось и в ее исполнении то была лишь чудовищная пародия на партиту Баха.

Она поплелась по коричневому линолеуму убрать подальше скрипку. Отныне у нее есть оправдание - оборвалась струна.

Не то что у Кивер Ле Корню. Той ничто не помешает поставить другую пластинку. И ей тоже, если она пожелает. Так же как никто, даже Он, не может, помешать попугаям, если им вздумается, прилететь к ней в сад.

В первый раз она поставила для них пластинку однажды после полудня, когда случайно, должно быть, приняла успокоительное. Она тогда вытащила столик, на котором стоял проигрыватель, и там, где тень дома отгораживала край газона от солнечного света, склонилась над песней, что могла быть ее плачем по истинной страсти, какой она по-настоящему так никогда и не испытала.

Меня он предал, неблагодарный,

О боже, как несчастна я...

...только что не запела и она и воспарила вопреки разуму и проглоченной таблетке.

Попугаи пронеслись мимо в слепящем солнечном свете. Она была наедине со своим alter ego с поющим голосом.

Хоть и покинута и предана,

Но все равно его мне жаль...

Какаду, по крайней мере два или три, возвратились, кружат над ней белыми, сбрызнутыми солнцем спиралями.

Когда испытываю муку,

О мести сердце говорит,

Когда ж ему грозит опасность,

Трепещет сердце и скорбит...

Затрепыхались крылья - попугаи опускались наземь и скоро уже храбро зашагали назад, к плошке, которую она с утра наполнила до краев. И тут она внезапно выключила проигрыватель. Не оттого, что страшилась встречи с Дон Жуаном; не могла она при свете дня оказаться лицом к лицу с залитой лунным светом статуей, а жаль, ведь Командор мог бы привлечь попугаев.

Он вытащил один из стульев с веранды на землю, туда, где начиналась травка. Наступила ранняя зима, и воздух становился прохладнее. Никогда еще не сидел он так близко к своим попугаям. Жена, наверно, осудила бы его, но смотрит ли она из окна, он не знал.

При этом резком свете цвет зелени в саду стал неестественным - гуще, сочнее. И потому еще непорочней казалась белизна оперенья попугаев, что клевали семечки или расхаживали вокруг. Беспокойные они сегодня, не оттого, что он тут сидит (его они словно и не замечают), просто уж очень воинственно настроены. Хохолки рывком распрямляются и на фоне окружающей зелени выглядят угрожающе. Один попугай, старый, а может, искалеченный (он время от времени волочит крыло), похоже, особенно не по вкусу остальным. И хоть упорен чужак и вынослив, его все-таки обратили в бегство. Стая устремилась за ним - шасси втянуты и поджаты, в элеронах желтые отблески, птицы маневрируют крутыми махами крыльев и гонят врага, или это так кажется, за парк.

Дейворен не видел, чем все кончилось. Болели глаза. (У него бывали головные боли.) После аварийной посадки он стал не тот. Его сбили. Но сперва он сбил того ублюдка - когда они кинулись на него из-за облака. И пошла игра в прятки: то он, то они скрывались в облаках. Наконец он оторвался от них, набрал высоту и спикировал сзади. Нажал на гашетку и со всем остервенением и яростью тех дней ринулся на них.

Не получилось. Он терял высоту. Ниже, ниже, о, господи, ох-х-х, крыльями из металла так ловко не сманеврируешь. Удар о бугристые солончаки среди зарослей кустарника. Машина подскочила. На миг ошеломило- и только, и он выскользнул, выбрался прежде, чем вспыхнуло пламя. Он лежал в высохшем русле реки, вокруг посвистывал песок. Слышно было, как пули отлетают рикошетом от окружающих скал. Потом тишина. Он... нет, он не умер.