Между строк - Раевская Полина Александровна "Lina Swon"

Вот только планы едва не рушатся, когда они подходят, точнее – врезаются в дверь квартиры.

Глава 3

– Ключи давай, – выдыхает рвано Шувалов, прижимая Машку спиной к стене.

– Ой, – выныривает Скопичевская из чувственного дурмана, вспомнив, что выбежала без ключей. – Дверь, видимо, от ветра захлопнулась.

– Ма-ша, – чуть ли не рычит Боря, втягивая с шумом воздух. Оно и понятно, Шуваловское «нетерпение» так и упирается в Машкино бедро. Ей и самой не сладко, от желания так ломает, что Скопичевская почти готова заняться сексом в подъезде. Боре, будто читая ее мысли, недолго думая, широкими шагами преодолевает этаж, отделяющий их от чердака.

– Шувалов, я не буду трахаться на чердаке! – предупреждает Скопичевская.

– Я тоже, – невозмутимо отзывается Боря и, спустив Машку на пол, с пинка вышибает хиленький замок.

– А что ты тогда будешь? – скептически уточняет она и, скривившись, оглядывает заросшее паутиной пространство.

– Любить тебя буду, Манюнь, – насмешливо сообщает Шувалов и, снова подхватив ее на руки, заносит на чердак.

– Боря, ты с ума сошел, я не буду в этой бомжарне! – визжит Машка, пытаясь вырваться, но куда ей против такой груды мышц.

– А ты представь, что мы с тобой бомжи, – веселится Шувалов и, захлопнув дверь, прижимает к ней Машку и начинает целовать ее шею.

– А может, тебе представить, что мы уже потрахались? – выдыхает Скопичевская со стоном, когда Боря спускает лиф ее платья и обхватывает сосок губами.

– М-м, – качает Шувалов головой. – У меня фантазия слабая.

– Борь, ну я не хочу, – предпринимает Маша еще одну слабую попытку, которая тут же признана неубедительной, стоит Шувалову сдвинуть ее влажные трусики и коснуться ее между ног.

Скопичевская, закрыв глаза, стонет от прошившего удовольствия, у Бори же от ее стона окончательно сносит крышу.

Не церемонясь и не нежничая, разворачивает Машку к себе спиной и, задрав платье, заставляет прогнуться.

– Боря, это самое что ни на есть «трахаться», а не «любить», – замечает Скопичевская, пока он спускает штаны.

– Ну, так любя же, – насмешливо выдыхает Шувалов ей на ушко, медленно входя в нее и, закрыв ей рот поцелуем, начинает двигаться, сводя на «нет» все возражения.

Через полчаса никого уже не смущает «бомжарня». Вспотевшие, растрепанные и обессиленные они сидят на грязном полу и, обнявшись, смотрят сквозь заросли паутины на кусочек заката в мутном окне, думая, где взять сил, чтобы вынести два года разлуки.

– Юсь, как я без тебя буду? – шепчет Машка с тяжелым вздохом, рисуя на Борькиной ладони какие-то каракули. Шувалов тяжело сглатывает, ибо тот же самый вопрос занимает и его, но вслух ничего не выражающим голосом произносит:

– Всё нормально будет. Если что, Гладышев поможет.

– Ага, Гладышев, – закатив глаза, бормочет Машка.

Этого высокомерного индюка она на дух не выносила и вообще не понимала, как Боря может общаться с таким придурком, но свое мнение благоразумно держала при себе, ибо Шувалов сразу дал понять, что Гладышев входит в священный список людей, которых ни при каких обстоятельствах нельзя критиковать и порочить, если, конечно, не хочешь огрести. Огребать Манька не хотела, тем более, из-за такой ядовитой сволочи, как Гладышев, поэтому тихо ненавидела, мечтая, чтобы он свалил уже куда-нибудь подальше. Их городок слишком тесен для такого раздутого самомнения.

– Манюнь, ну, ты чего? – ласково журит ее Боря, услышав всхлип.

Машку опять накрывает, стоит только представить, что скоро она останется одна. Шувалов приподнимает ее личико и, поцеловав, крепко сжимает в объятиях, вдыхая аромат ее волос.

– Не плачь, Машуль, всего-то два года. Пролетят, не заметим, а когда вернусь, сразу заявление в ЗАГС подадим, я к бате в ЖЭК пойду, нам тогда хату дадут, а потом, может, и на заочку куда поступлю. Всё хорошо будет, – заверяет ее Борька, вот только на Скопичевскую перспективы утонуть в мещанском болоте наводят тоску.

Ей хотелось всего и сразу, тем более, что ситуация в стране позволяла богатеть в одночасье, стоило лишь рискнуть. Конечно, вслух она этого говорить не видит смысла. Всё равно еще два года впереди.

– Юсь, пообещай, что будешь писать мне каждую неделю и подробно, а не три строчки, как Анькин Витя, – просит она спустя некоторое время.

– Да о чем там писать-то, Манюнь, если каждый день одно и тоже?

– Ну, ты придумай, – подмигнув, провокационно парирует она.

– Что-нибудь в духе твоих романчиков про тупые копья, влажные гроты и напряженные сосцы? – насмешливо уточняет он и тут же заходиться смехом, вспомнив, как застал Машку за чтением этого бреда, и потом весь вечер декларировал отрывки, отчего Скопичевская едва не сгорела со стыда.

– Дурак, – смутившись, смеется она и толкает его в плечо. – Возьми, да и придумай своё.

– Не, мне такие сравнения ни за что не переплюнуть.

– Ты не зарекайся. Кто знает, на что тебя воздержание вдохновит.

– А-а, это поэтому этих авторш так прет или они че – то особое курят?

– Ну, вот и выяснишь.

– Да мне как-то пофиг, тебе же читать.

– О, я уже мечтаю…

– Ну, пока-то чего об этом мечтать? Иди, – хлопает он себя по бедру и, ухмыльнувшись, выдает, – копье готово к пещерным приключениям.

– Шувалов, придурок, блин! – возмущенно хохочет Скопичевская.

– Иди, иди, папочка соскучился по сосцам, – тянет он ее на себя, и Машке ничего не остается, как оседлать любимого, и закрыть ему рот поцелуем, чтобы не нес всякую ерунду.

Когда «пещерные приключения» заканчиваются, Машка выглядит едва живой и засыпает на ходу, что Борьку радует. За свою недолгую сексуальную жизнь он сделал вывод, что, если девочка после секса бодра и весела – значит смело можно ставить себе «неуд», ибо хорошо отлюбленная способна только нечленораздельно бормотать, что его Машка и делает.

– Манюнь, не спи. Пойдем, твоя мама, наверное, уже пришла, – с улыбкой шелестит Шувалов, скользя губами по ее шее.

– М-м, не хочу, – капризно отзывается Маша и продолжает тихонько сопеть у него на плече.

– Надо, малышка, уже поздно, меня гости ждут, – тяжело вздохнув, напоминает Боря. Маша нехотя отстраняется.

– Может, не пойдешь? – предлагает она без особой надежды, но все же с мыслью – чем черт не шутит.

– Ага, меня мать на британский флаг порвет.

– А ты в армию сбежишь, уж за два года-то она перебесится.

– Ты, видимо, плохо знаешь мою мамку, – хмыкает Боря, Машка же кривиться.

– Да уж знаю… Мою до сих пор ни в одну нормальную школу не берут.

– Вот только ты не начинай! – открещивается Боря, ибо сыт по горло родительской драмой, а учитывая, что дома наверняка ждет очередная головомойка на эту тему, так вообще – свят, свят, свят. Но в следующее мгновение Шувалов понимает, что лучше пусть Машка продолжает мусолить их родителей, чем несет какой-то фееричный бред.

– Борь, может, все-таки останешься? Тебе что, важнее какие-то родственники, чем я?

– Маш, чушь не неси! – отрезает Шувалов. Отвечать что-то еще на столь глупую претензию ему просто лень. Если человек не понимает элементарных вещей, то хоть объясняй, хоть голову расшиби, всё равно не поймет. У Бори же было строгое правило – любовь любовью, а долг семье отдать обязан, поэтому его раздражали Машкины ультиматумы в духе «либо я, либо твоя семья». Что вообще за глупость?

К счастью, продолжения не следует. Маша, конечно, пару минут играет в обиженку, но как только они оказываются возле двери ее квартиры, и приходит время прощаться, бросается Шувалову на шею, выкинув из головы всякую ерунду.

– Юсечка, – только и хватает ей сил выдохнуть прежде, чем она опять заходиться в слезах.

Шувалов и сам держится из последних сил. Сжимает ее в объятиях крепко, вдыхает аромат ее духов и не может надышаться. Внутри свербит, печет раскаленным железом. Борьке кажется, будто он с мясом от себя свою Машку отрывает. От бессилия хочется на стену лезть, заорать дурниной, чтобы уши заложило, но вместо этого сжимает покрепче челюсти, преодолевая внутренний протест, и отстраняется.