Волчий лог - Валерий Голев

– Брешешь, – не поверил Ванька.

– Сам брешешь, надысь8 похоронку получили, ребята в школе гутарили. Не слыхал что ли? А он в танке воевал.

– Всё равно в логу прятаться не стал бы. В вонючую нору не полезу, – сев на песок, задумчиво ответил Ванька. Поплавок опять покачнулся и пошёл в сторону. Ванька подсёк и стал выводить. В этот раз клюнул подлещик.

– Во… прёт сегодня, – довольный, проговорил Володька.

– Чё каркаешь, сплюнь, – осёк его Ванька. – Поди, глянь, как там супчик?

– Да готов, вон мясо от костей отстало ужо, – склонившись над чугунком, ответил Володька.

– Давай есть, а то кишки от голода уже слиплись. – Ванька воткнул удочку в песок и подсел к костру. Вынули дымящегося, белого, аппетитно пахнущего цыплёнка и, обжигаясь, разорвали его на две половинки. Съев цыплёнка, они выхлебали весь бульон одной деревянной ложкой, глухо стуча ей о край чугуна. Остатки выпили через край. Перекусив, рыбалили до темноты. Пойманную рыбу разделили поровну. Каждый свою долю решил отнести домой.

Глава 2

Через деревню шли уже потемну.

– Зайдём к дяде Макару, трактористу, чего он нам скажет, – предложил Ванька.

– Зайдём, – согласился Володька. – Только давай вдвоём каждый день работать, будем лучше подменять друг дружку, а то тяжело весь день одному.

– Ладно, – согласился Ванька.

– А что заработаем, потом пополам.

– Договорились, – Ванька кивнул головой.

Дом Кузьмича находился у речки Раковая Ряса, недалеко от колхозной базы.

– Во, глянь… – толкнул в бок Ванька Володьку. По дороге, со стороны деревни Мелеховое, вброд через речку проезжала телега председателя. На середине реки жеребец остановился, ему было здесь по колено, он, фыркая, понюхал воду и, смешно топорща верхнюю губу, медленно цедя воду сквозь зубы, стал пить, позвякивая удилами. Зыбь заиграла на речной глади от тонких струй, стекающих с мокрых бархатистых губ, поднятой головы жеребца. Телега выехала на песок, ребята хотели подойти к ней, но жеребец, скося назад глаза, страшно сверкнул белками, не поворачивая головы, заржал и прибавил ходу. Председатель лежал на телеге пьяный в дым и что-то бурчал себе под нос. В первые дни войны он получил ранение обеих рук, перебило пулемётной очередью. Пока по жаре добирался до госпиталя, началась газовая гангрена – антонов огонь, руки пришлось ампутировать, его и… комиссовали. Здесь, в колхозе, сразу выбрали председателем, больше некого, в деревне с начала войны остались только старики да бабы. Когда трезвый он мотался по колхозу – руководил, чем мог, помогал односельчанам. В деревне теперь часто можно было наблюдать такую невесёлую картину. Хозяйка сама стояла за плугом, держась за чапыги, председатель шёл впереди, ведя коня за уздечку, зажав её во рту зубами, пустые рукава телогрейки безжизненно болтались на ветру. За помощь – кому сена привезти, кому дров, кому огород вспахать, картошку окучить – деревенские бабы угощали его самогонкой, водкой, денег он с них не брал.

«С солдаток денег не беру», – сурово повторял он. Наливали ему сразу полный двухсотграммовый гранёный стакан, ставили на стол. Он подходил и говорил: «Спаси Христос». Пригнувшись, резко выдыхая, брал стакан зубами, приподымал над столом и, поддерживая правой культёй, выпивал его весь, без остатка. Потом аккуратно ставил на стол, уткнувшись носом в пустой рукав телогрейки у плеча, шумно занюхивал. Пока он проделывал фокусы со стаканом, хозяйка брала со стола сырое куриное яйцо, ножом пробивала вверху дырочку и, выковыряв скорлупки, подносила ему ко рту. Тот выцеживал его до конца, пока не лопнет внутренняя плёнка, потом он, отпрянув, восклицал: «Хорошо… японский городовой!». К концу дня напивался в дымину, когда чувствовал, что вырубается, он цеплял вожжи ногой, накручивал их на неё и падал в телегу на спину. Жеребец сразу понимал, что надо ехать к дому. Подъехав ко двору, Самолёт тихо ржал, жена председателя выходила и, причитая, начинала распрягать лошадь. Потом отводила коня в стойло, стаскивала председателя с телеги и, всё причитая, тащила его на себе в дом. Это повторялось почти каждый день. Все бабы на селе всё равно считали её счастливой. Муж её, хоть и без рук, зато вернулся живой с этой всех и всё пожирающей войны. В селе уже многие семьи получили похоронки.

В доме Кузьмича была слышна ругань, шум. Ребята подошли к окнам и стали прислушиваться.

– Не ходи, Макарушка, не ходи, Богом тебя молю, – плача, просила жена Кузьмича.

– Всё равно добьюсь, – орал Кузьмич. Слышно было, как в избе заплакал ребёнок. – Бронь, бронь, на хрена мне эта бронь. Люди там жизни свои кладут, а я тут на тракторе катаюсь, – продолжал орать он. – «Ты нам здеся… нужон, мать их…» – передразнивая кого-то, не унимался Кузьмич.

– Пошли отсюда, – тихо сказал Ванька.

– Не… давай зайдём, за муку же, – возразил Володька. Он тихо постучал по двери петлёй пробоя. В избе замолчали.

– Заходь. Ну, кто там? – зло прокричал Кузьмич. Ребята прошли через сени и, осторожно открыв дверь, вошли в горницу. В избе было жарко натоплено, пахло тимьяном, мятой и хозяйственным мылом. В углу у кровати на низенькой скамеечке, которую используют для дойки коров, сидела бабка, она, ногой нажимая на деревянную педаль, раскручивала колесо прялки, руками растягивала и выравнивала шерстяную нить, накручивая её на веретено. Прялка ритмично постукивала. Рядом сидела пушистая кошка, вся чёрная, только на мордочке белая полоска по носу и чуть шире между глаз. На груди белая манишка, кончики лап тоже белые. Кошка, видно, прошлась по мокрому полу и теперь, вылизывая передние лапы, умывалась. Жена Кузьмича, тётка Наталья, мыла детей, босая, в коричневой юбке с зелёной оборкой по низу, мужской рубахе, косоворотке и клеёнчатом переднике, с покрытой головой белым платком, завязанным на узел сзади, под волосами. Посреди горницы на двух табуретах стояло оцинкованное корыто, наполовину заполненное водой с мыльной пеной. В корыте сидела младшая дочка Кузьмича, мать мыла ей голову, Варька, старшая, красавица девка семнадцати лет, поливала из липового ковша. Варька была в летнем простеньком ситцевом платье, тоже босая, на голове узлами вверх повязана васильковая косынка, из-под которой выбивались чёрные, как враново крыло, мокрые вьющиеся волосы. Платье намокло и, прилипнув к упругому животу у пупка и ниже, где завлекательно темнело, не скрывало девичьей красоты. Когда Варька поливала двухлетней Клаве на голову, та смешно ахала, открыв рот, жадно хватая им воздух, и, закрыв глаза, часто-часто махала ручонками. На лавке вдоль окон сидели уже помытые, в белых платочках и с чистыми, розовыми лицами. Крайний слева сидел Петька, одноклассник Ваньки и Володьки, увидев ребят, он стал стягивать с головы платок.

– Оставь, волосы ещё не высохли, – сурово сказала ему мать, и тот, стыдливо опустив глаза, уставился в пол. Ребята, перекрестившись на образа, поздоровались.

– А, это вы, – проговорил Кузьмич, сидевший в углу за столом, под лампой. Перед ним на газете лежал располовиненный карбюратор от колхозного трактора СХТЗ-НАТИ, в одной руке он держал отвёртку, в другой жиклёр, который продувал губами и просматривал на свет. Из угла тянуло керосином. – Давай, в общем, завтра после школы подходите, я за базой пахать буду, до большака, там где Волчий лог начинается. И чтоб не спали за плугом, свалитесь под нож, что я матерям гутарить буду, – закончил инструктаж Кузьмич. Ребята молча кивнули и собрались было уходить, но Кузьмич их остановил. – Куда вы? Щас Варька мыться будет.

За кухонной перегородкой, куда та пошла набрать воды, грохнула крышка чугуна, звякнул ковш о край оцинкованного ведра. Варька вышла и, поставив ковш на лавку, съехидничала:

– Зараз… только платье сброшу. – Она, скрестив руки внизу, взялась за низ платья и, задрав его выше колен, сделала вид, что снимает совсем. Ребята рванули к двери, Ванька споткнулся о порог, Володька кубарем перелетел через него. Раздался громкий смех Кузьмича: «Га, га, га…». Петька тоже засмеялся, вереща, как кастрированный поросёнок.

– О… ну, будя, дурак старый. А ты тоже, бесстыжая, – мать шлепнула по Варькиной плотной, круглой заднице намыленной рукой. – Постойте, куда вы, зараз вечерять будем, – остановила ребят в сенцах Варькина мать.

– Не, спасибочки, тёть Наталья, мы домой, поздно ужо, – смущённо переглядываясь, ответили те и выбежали на улицу.

Было уже совсем темно, всё небо было усыпано звёздами. На деревне лениво перебрёхивались собаки. У Ларионычей с насеста под железной крышей звонко прокричал петух. Ему ответил другой, потом третий, четвёртый, и кочетиная песня понеслась, покатилась по всей деревне, по всем дворам, где хозяева ещё могли прокормить кур. Где-то далеко, пролетая над болотами, противно прокричала серая цапля. Стайка чирков над речкой пронеслась со свистом, рассекая чистый, прохладный воздух.