Волчий лог - Валерий Голев

«Неужели я этого больше никогда не услышу? Никогда не увижу всего этого? Неужели всё, темнота, смерть? – по телу у Ваньки пробежали здоровенные мурашки, никогда раньше ему не было так страшно, как в эти минуты. – Этот злой, толстый ведь жахнет, не задумываясь, из-за какой-то ерунды, подумаешь… увидели трусы у училки», – думал Ванька. Примерно такие же мысли пронеслись в голове и у Володьки.

– Я вам-таки покажу зараз, как издеваться над часовым, – покрикивал с одесским говорком сзади солдат. – Я вам и толстую морду, и жирного кабана щас семью патронами припомню.

Ванька незаметно перекрестился и начал шёпотом читать «Отче Наш», его жалкие, мокрые от слёз глаза смотрели в небо, туда, на медленно плывущие белые облака, которым не было никакого дела на то, что происходило здесь, внизу.

Только Ванька прошептал:

– …а избави нас от лукавого.

Солдат вдруг запнулся и начал материться. Ребята обернулись. Часовой, споткнувшись о глыбу ссохшейся земли, растянулся на дороге, подняв облако пыли, винтовка валялась в стороне, котелок, соскочив с расстегнувшегося ремня, с грохотом катился в колею. Ребята, не сговариваясь, рванули по стерне скошенного ржаного поля в сторону деревни. Так быстро они не бегали никогда.

– Погоди… – почти у самой базы, перед старым овином, в зарослях высохшего бурьяна, задыхаясь, крикнул Володька.

– Я чуть было не обделался, – запыхавшись, проговорил Ванька.

– А я уже… – кряхтя произнёс Володька, спустив штаны, садясь в лопухах. – Ванятк, меня три дня запор мучил, а тут… – Он закряхтел от удовольствия. – Во… здорово! – бросив смятый лист лопуха, надевая штаны, довольный, проговорил Володька.

– Я тоже неделю не могу просраться, замучился булавкой говно выковыривать, всю жопу изодрал, а зараз… думаю, получится. – И Ванька, сорвав ещё зелёный верхний лист лопуха помягче, расстегнул штаны и тоже сел на корточки.

На самой базе, посреди тока, где стояла старая запылившаяся молотилка, быстро идущих в сторону деревни ребят окриком остановил председатель. Он подъехал на подводе, запряжённой Самолётом. Этот жеребец-полукровка на одну половину дончак, на другую – калмыцкая лошадь. У него была большая горбоносая голова, чуть свислый зад и немного растянутый корпус на крепких мускулистых ногах в белых чулках до колен, окрас рыжей масти золотистого отлива. Красивый жеребец, настоящий калмыцкий степняк, было в нём что-то дикое, вольное, степное. Самолёт кусал всех, кто подходил близко к нему, не трогал только председателя и его жену. Из-за этой непомерной злобы его и не мобилизовали в армию, оставили в колхозной конюшне вместе с семилетней жерёбой кобылой и старым мереном, который должен был сам помереть вот-вот. Когда председатель напивался в дым, Самолёт вёз его прямо домой, следя, чтоб тот не свалился с телеги.

– За вами, что, волки гонятся? – крикнув, остановил их председатель.

– Да мы… это… – начали было, запыхавшись, ребята.

– В общем, вы оба завтра после школы прикреплены к Кузьмичу, на отвал. Матерям хоть поможете, черти. Отрубями платить буду, а может… даст Бог, мукой.

Ребята не верили своему счастью. Только что их чуть не расстреляли за саботаж, а тут работа, да за муку. Председатель смачно чмокнул губами, коротко выругался и, крикнув «Но… японский городовой», поддёрнул ногой вожжи, на которых сидел, – обеих рук у него не было. Конь, скрипнув гужами, натянул упряжь, задний ремень шлеи чуть провис, жеребец мягко сделал два шага, плавно стронув телегу с места, с шага ходко перешёл на рысь. Телега загремела окованными колёсами, которые, поскрипывая в ступицах, подняли с земли невесомую, как дым, серую пыль.

– Во здорово. Аж есть захотелось, – поглаживая себя по животу, нараспев проговорил Ванька.

– Пошли к Ларионычу, может, цыплока утащим, – предложил Володька.

Ко двору Ларионычей подкрались сзади, через высохший вишенник и заросли крапивы. У дороги надёргали ещё зелёного, сочного подорожника-куроеда, мелко его порубили складным ножом на толстом, сухом суку старой яблони. Крадучись подошли к куче навоза, земля в этом месте была вся изрыта и загажена курами. Перед плетнём, вымазанным коровьим помётом, перемешанным с соломой, за которым был скотный двор, рассыпали подорожник, разложили петлю из суровой нитки и, спрятавшись в лопухах, стали ждать. Цыплята были уже большие и ходили без наседки. Ждать пришлось долго, дни стояли тёплые, и возле навоза было много ещё не заснувших мух, которые, чувствуя свои последние деньки, надоедливо жужжали и очень больно кусались. Наконец появились три серо-пёстрых цыплёнка, они постоянно останавливались, деловито копались в унавоженной земле своими жёлтыми трёхпалыми лапами, подолгу разглядывая раскопанное место. Увидев рассыпанный подорожник, замахали крыльями и наперегонки, кудахтая, подбежали и стали его клевать.

– Ну… Давай… – толкая в бок, шептал Ванька Володьке.

Тот ждал и, когда два цыплока зашли в петлю, резко дёрнул за нитку. Петля затянулась на ноге у одного цыплёнка, второй выскочил в последний момент. Раздалось хриплое кудахтанье цыплока. Володька быстро подтащил его за нитку, схватил двумя руками и, прижав локтем к пузу, быстро свернул ему шею. Убедившись, что тот затих, сунул его за пазух, оттопырив ворот рубахи. Цыплёнок показался Володьке очень горячим, он чуть ли не обжигал кожу на животе. Воровато оглядевшись, они помчались на своё заветное место у речки мимо поповского сада, мимо дубовых свай бывшей мельницы, по деревянному мосту, проторенной тропинкой на противоположный берег. Там… у воды, в кустах ивняка, они достали спрятанный чугунок, быстро ощипали цыплёнка, опалили его на зажжённом пучке соломы, выпотрошили и, промыв в речной воде тушку, разрезанный и очищенный от внутренней плёнки желудок, а также печёнку, предварительно аккуратно вырезав ножом жёлчь, поставили вариться на разведённый тут же костёр. От цыплёнка на примятой траве осталась только кучка рябых перьев, комок кишок и пара жёлтых трёхпалых лапок. В чугунок Ванька бросил, булькнув, золотистую луковицу и несколько верхних листьев лебеды. Володька достал из кармана тряпицу, развязал узелок, развернул и аккуратно высыпал из неё соль в чугунок. Пока Володька подкладывал сухие ветки ивняка в огонь, Ванька достал из кустов припрятанную удочку из лещины, размотал лесу, сплетённую из конского волоса, надёрганного из лошадиных хвостов, и, насадив на крючок кусок кишки цыплёнка, отщипнув его ногтями, забросил наживку в воду. Сильно пахло пожухлым ивовым листом, который наполовину осыпался, наполовину висел на тонких серо-зелёных ветках. Ветер, как бы балуясь, тихо шуршал ими. Во рту сильно выделялась слюна от горьковато-кислого запаха ивняка и готовящейся еды. Ванька сплюнул на воду, слюна белым комочком пены тихо поплыла вниз по реке. Когда поплавок из гусиного пера, подхваченный течением, выпрямился, он задумчиво произнёс:

– Ты бы как… как все… в военкомат и на фронт или, как эти, в логу, в волчьей норе отсиделся бы? Я бы… в военкомат, – не дожидаясь ответа, рассуждал Ванька. – Попросился бы в танкисты, в танке не так страшно.

В кустах, завидя поживу, застрекотали сороки и теперь, гоняясь друг за другом, определяли между собой очередь пожирания цыплячьих кишок. Над берегом реки, заросшим старыми, кривыми оскарями и густым лозняком, медленно кружил, ловя восходящие потоки воздуха, чёрный ворон, и оттуда, из бескрайней синевы, из-под белых облаков, раздавалось его громкое, басовито-гортанное «кру». Чёрные бусинки зорких врановых глаз сразу разглядели причину сорочьего гама, но ворон даже и не снизился, маленький жалкий комок желто-зелёных цыплячьих кишок и ни одной капли крови – не та добыча, ради которой стоило спускаться с таких высот. Он ещё раз издал своё двойное «кру, кру» и полетел в чернеющие пашней поля, в бескрайнюю жёлтую степь, искать большую кровь и большую поживу.

В этот момент поплавок покачнулся и резко скрылся под водой. Ванька подсёк и стал выуживать рыбину. По согнутой удочке и звенящей лесе было понятно – рыбина немаленькая. Володька подскочил к Ваньке и стал хватать за удильник.

– Отвали, не мешай! – заорал Ванька. Володька схватился за голову руками, присел на корточки и только шептал, покачиваясь:

– Слабину не давай, слабину не давай.

Рыба долго сопротивлялась, и Ванька не сразу выволок её на прибрежный песок. Это был окунь, тёмно-зелёный, с чёрными полосками, настоящий горбач, фунта на два, а может, и два с половиной. Володька схватил шершавого окуня двумя руками и поднял кверху.

– Ух ты, ух ты… – орал он. – Давай, давай, забрасывай ещё. – Ванька насадил свежий кусок кишки и забросил снова. Володька в этот момент взял толстую палку и два раза ударил окуня по хребту, в место, которое сразу за головой. – Во растрещались проклятущие, – ругнулся он на сорок. Окунь затих, и он, сорвав лист лопуха, обвернул его им. – Я бы тоже пошёл в военкомат, – начал прерванный разговор Володька. – Но ведь убьют же, и в танке убьют. Вон у Саньки-Синяка отца убили.