Черная папка. История одного журналистского расследования - Владимир Мукусев

Я вспомнил сейчас эту историю не для того, чтобы, по примеру многих, в очередной раз пнуть давно усопшего льва – Коммунистическую партию Советского Союза, которая своей руководящей и направляющей ролью душила свободную мысль, чинила препятствия журналистам, желавшим всего лишь честно выполнять свою работу. Моя цель иная: напомнить тем, кто знает, и попытаться рассказать молодым, плохо представляющим себе обстановку тех лет, о жесткой схеме, которая четко работала на нашем телевидении в восьмидесятые годы и – по большому счету – продолжает, изменив свой вид, действовать и теперь. Только «руководящую и направляющую роль» сегодня осуществляют иные силы. Впрочем, и тогда, и сейчас в этой схеме возможно было найти слабые звенья; всегда есть формальные запреты, которые можно обойти и осуществить прорыв. Такие люди в системе СМИ, как Виктор Ногин, это умели. К сожалению, их было мало, но они все-таки были. Сегодня их практически нет…

1 мая 1986 года наша группа вылетела в Кабул. Я тогда и представить себе не мог, что этот день – вроде бы, праздничный и нерабочий у нас – был выбран отнюдь не случайно. Много позже я узнал, что накануне в Москве было принято окончательное решение о смещении переставшего удовлетворять Кремль и почти спившегося Бабрака Кармаля (на партийном сленге – Коли Боброва) с поста Генерального секретаря ЦК НДПА; разумеется, с принятой в ту пору формулировкой «по состоянию здоровья». Он возвращался из Москвы на родину в тот же день, что и наша группа, – его борт поднялся в воздух всего двумя часами раньше нашего. И первое, что Кармаль должен был сделать в Кабуле, – это объявить о своей отставке.

Заинтересованным лицам уже было известно имя того, кто придет ему на смену, и именно на этого человека, Наджибуллу, делал ставку Кремль. Он возглавлял тогда Службу государственной информации (ХАД), по сути, тайную полицию Афганистана. Врач по образованию, пуштун по происхождению, он до ввода наших войск в Афганистан скрывался в Москве и, войдя в афганскую политику «на наших штыках», очень быстро сделал политическую карьеру.

Однако никто не мог в точности сказать, как поведет себя Кармаль, очутившись на родине: выполнит ли он принятые договоренности, уйдет ли миром… Было ясно, что он вполне может отказаться от намеченного плана и организовать серьезное сопротивление. Человек, которого СССР хотел видеть на посту будущего главы страны, «сменщиком» Кармаля, нуждался в медийной «подпитке». Ему нужна была не только дипломатическая и силовая, но и информационная поддержка, и наша съемочная группа оказалась частью этой сложной, многоходовой, заранее намеченной иделогической кампании.

Обо всем этом Витя Ногин рассказал мне, когда наш самолет вылетел из Шереметьева по маршруту Москва-Ташкент-Кабул. Мы ушли с ним в самую дальнюю, хвостовую часть салона, где звук турбин был особенно сильным, и долго говорили о нашей поездке, о будущих съемках и еще о том, почему никто и никогда, за века и тысячелетия, не смог победить страну, теперь называемую Афганистаном… Этот разговор открыл для меня Виктора совершенно с другой стороны: со мной разговаривал не просто друг, журналист, комсомольский вожак, которого я знал уже несколько лет, – это был человек, владевший абсолютно эксклюзивной, очень серьезной и даже секретной информацией. Именно тогда я понял, что далеко не все знаю о Вите. Как, впрочем, не все до конца я знаю о нем и сегодня…

По сути говоря, наша группа – в которую входили, например, блестящий переводчик с дари и пушту Александр Шкирандо, диктор ЦТ Марина Бурцева, сотрудник детской редакции радиовещания Александр Бархатов, оператор Алексей Леонов и некоторые другие лица (в том числе странный и молчаливый, никому не знакомый человек с магнитофоном «Репортер» в руках) – должна была снимать все, что может случиться со дня на день в государстве, приближающемся к военному перевороту. Собственно съемками в группе занимались только мы с Виктором Ногиным и Алексеем Леоновым; у других ее членов (а мы мало с кем были знакомы до вылета в Кабул), очевидно, были несколько иные функции. К слову сказать, получилось-то все именно так, как предполагали в Москве, – Бабрак Кармаль, вернувшись на родину, начал тянуть с передачей власти, и каша, которая заварилась там, обещала стать кровавой.

Таким образом, мы летели в одну страну, а прилетели в другую. Это была история, не раз потом повторявшаяся со мной на протяжении жизни: мгновенная смена декораций, ломка ожиданий, какие-то мистические превращения ожидаемого в неизвестное… Тогда, в 86-м, это случилось со мной впервые: я думал, что лечу на съемки конкретного, сложного, но обговоренного еще в Москве до деталей материала, а на самом деле мы должны были стать (и стали) частью только что запущенной пропагандистской машины, в задачу которой входила раскрутка новой идеологемы «политики национального примирения», связывающейся с именем Наджибуллы.

Плоды этой политики мы начали пожинать сразу же, в день прилета. Свою первую реальную пулю мы «словили» едва выехав из аэропорта; я хорошо помню «вжикающий» звук, сетку мелких трещин на стекле автобуса и то, как пуля, пробив его, звякнула о противоположную стену и запрыгала по полу. Это была новая для нас реальность, и ее, наверное, очень просто и коротко обозначил бы герой известного, всеми любимого фильма: стреляют…

Напомню, что 1986 год был еще и годом «Стингера». Это американское оружие пришло в тот год в Афганистан, и мы стали терять самолеты и вертолеты, перестав быть хозяевами в небе над этой воюющей страной. Мы могли ответить на это только тепловыми ракетами, которыми были оснащены наши борты; «тепловые ловушки» в воздухе стали повседневной реальностью неба над Афганистаном. И когда мы подлетали к Кабулу, стюардессы очень серьезно – а не формально, как это бывало обычно, – попросили нас пристегнуться. Наш борт прикрывали с боков и снизу три вертолета. Уходя от возможного поражения, самолет буквально ввинтился в кабульскую долину, и посадка оказалась поистине жесткой. Обычный гражданский ТУ-154 вынужден был вести себя, как боевая машина, и это сразу показало нам, куда мы прилетели. Страх смерти и неизбывное чувство опасности стали первыми нашими эмоциями от встречи с воюющей страной.

Вообще, вездесущесть смерти, ее избирательную и тупую случайность мы ощущали в этой командировке каждый день. У меня дома до сих пор хранится памятный мне кусок железа – осколок снаряда, который я привез из Афганистана. Мы ехали на местное ТВ, нас задержала дорожная пробка – недолго, минут на пять. Но, когда мы приблизились к телецентру, над ним стоял столб дыма. В здание попал снаряд, и когда мы подошли к аппаратной, где должны были работать, стало понятно: это был наш снаряд. В комнате не оказалось ни единого целого предмета; словно толпа сумасшедших с битами буйствовала и крушила ее часами. И все это натворил один-единственный шипящий и раскаленный осколок размером в ладонь, прожегший пол в том месте, где мы должны были сидеть перед камерой. И, конечно, сидели бы, если бы не обычная дорожная пробка, которую мы кляли и ругали…

Уже на следующий день после приезда в Кабул наша группа отправилась на съемки, вырядившись, как на прогулку: в белых рубашках, в легкомысленной московской летней обуви, – мы рвались работать, стремились «на передовую». Эти слова – про передовую – были из тех самых клише, что намертво въелись в наше сознание, хотя какая, к дьяволу, передовая, если в стране повсеместно идет не только гражданская война, но и война народа с нами, шурави? Впрочем, мы тогда еще так плохо представляли себе ту войну, что вряд ли смогли бы сразу подобрать верные выражения. Да и дело-то, в общем, не в словах: главное было в том, что мы отправились туда, где воюют и умирают по-настоящему.

Настолько молниеносно и непонятно происходило все в воюющей, страдающей стране, что разобраться в постоянно меняющейся ситуации было непросто. Но мы упрямо делали свою журналистскую работу и удивлялись, почему на нас косо смотрят в войсках. А нас терпеть не могли вместе с нашей аппаратурой, потому что для телевизионных съемок солдатам приходилось специально заранее готовиться, например переодеваться, надевать уставные сапоги или ботинки. Срабатывала вечная боязнь командиров перед вышестоящими начальниками за неуставную форму одежды. Но в сапогах не воюют в горах! А удобные кроссовки на ногах у солдат могли для кого-то закончиться снятием погон… И вот так мы, непосвященные, пытались заснять для других непосвященных мгновения афганской войны, которая на экране вся была насквозь постановочной, пропитанной пропагандистской неправдой.

Хорошо помню, как мы вернулись в Кабул после первого съемочного дня. В гостинице нас ждал Михаил Лещинский, собственный корреспондент Гостелерадио в Афганистане, которому мне в свое время советовали заказать для Молодежной редакции нужные материалы. Он начал спрашивать нас о каких-то, как нам казалось, нелепых вещах – например, привезли ли мы с собой марганцовку и знаем ли, что ею обязательно надо мыть руки, а фрукты держать в ее растворе не меньше суток… Наша группа приехала снимать, как люди в атаку идут, а тут – марганцовка! Но, чтобы выжить в той войне, нужны были знания вот об этих простых вещах: в сапогах невозможно ходить по горам, белые рубашки самоубийственно надевать под прицелом снайперов, а фрукты приходится мыть с марганцовкой. Тот самый Лещинский, чьи репортажи из Афганистана многим казались чрезмерно пафосными, слишком исполненными эзопового языка, на деле просто хорошо делал свою работу в предлагаемых ему условиях. Выполняя тогдашнюю жесткую установку телевизионного руководства – не говорить о смертях, не показывать на экране горе и трупы, – он умудрялся все же доносить крупицы правды до тех, кто способен их был услышать.