Осколки зеркала моей взрослой жизни - Леонид Оливсон

Мы жили…

Мы жили в лагере социализма –В руках, как в клетке, октябрьских вождей.И на словах с идеями марксизма,Что в лозунгах писалось для людей.

Но что на самом деле у нас было?Наверно, в двух словах, что – правил царь.Был Ленин, Сталин, и другие были…И государству шло все на алтарь.

Но если так уж все реально было,То может быть и был бы коммунизм?Реально же народ жил просто быдлом:Использовался сверху морализм.

Мы жили с лозунгами пятилеток,Под кликою властительных бояр.Мы правду узнавали из «газеток»,Нам сверху говорили, где изъян.

Нельзя отнять больших заслуг народа –Кто мир спас от коричневой чумы,Кто войн всех вынес смело все тяготы…И была снова тряска за чубы.

И так и жили б до скончанья века…Но дуновенье с Запада пришло:И всплыли права тут человека,Бодались… Начался тут диалог.

А дальше, начались для нас гоненья:Мы стали все предатели с тех пор,Кого-то подвергали увольненьям…Нас власти брали жестко, на измор.

Не все прошли ту школу испытанья,Семейства скрепы рушились в тот час.И в неких семьях начались метанья,Когда в который раз пришел отказ…

Жизнь в отказе

С тех пор как Голда Меер объявила,Что скоро ждет большую алию –Мы потеряли девять лет, транжиры.Могли вступить уж в эту колею.

Нас не устраивал здесь весь наш быт:Просили власти в этом удружить.И появились новые тяготы,Ведь мы лишились наших мест работы.

Но с мыслью – выжить, быть во всем людьми,преодолеть препоны и запреты,и унижения, ненависть толпы –Надеждам славным подчинялись мы.

И издевательств тайные звонки:Друзей в кавычках и антисемитов.И к телефону наперегонкиБежали мы с палитрою ответов.

Мы проникали трудно, нелегально,В работы «нечистого» пошиба.Хоть это было точно не похвально…Но где ж была тут альтернатива?

Не забывали своего призванияВ кругу ученых, средь своих жилищ:Не чувствовался духа паралич,Оценивались сроки ожидания…

Но власти же, конечно, тут не спали:Своих предателей нам подсылали.Однажды вдруг на сбор наш впопыхах –Явились люди: статные, в плащах.

И взяты мы для «вразумления»,Чтоб сделали мы «искупление»Всех действий, неугодных там, где живем;И что бы плохо не думали о нем.

С усмешкой ободряя подлеца,Что предал нас тогда без ложной чести –Один читал фамилии с листа,Затем сказал: «Вас ждут плохие вести.

Надеюсь, не увижу вас ни разу!Еще раз соберетесь – скажу сразу:Мы вас пошлем надолго в те места,Где не найдете вы вообще лица».

Нас развезли в ментовские места,Где ночь мы провели совсем без сна.Домой явились, однако, до зари…Как хорошо, что все это позади.

Я поменял уж несколько работ,Ждал выпускного уж разрешения.В котельне «высокого» давленияЯ год дежурил сутками, как крот.

Вот получили мы разрешение,Вскочил бегом я за увольнением.Где был я – власти, наверно, знали:В стране в котельных держали «галлов».

Боюсь, что… сослуживцы из котельной,Которая была «хмельной артельней».Что сделали бы сии кутилы –Меня бы точно «порасспросили».

Да и обычай русский есть таков:Ты уезжаешь – поставь «на бочку» штоф.Но в ситуации, увы, похожейНикто б не захотел зреть эти рожи.

Те годы даром не прошли

Прошло почти два долгих года от подачи,И получили первый мы отказ.Ведь сы н-малыш,мы стали брать в аренду дачи,Ведь не имели мы своей у нас.

Я долго не мудрил – работал почтальоном.Не прелесть ли – встречать речной трамвай!Я, глядя в лица, чувствовал себя клейменным:Мужчина средних лет, а шалопай.

Работа по разноске телеграмм,Где незнакомца взгляд тебя как ядом жалит.Ходил я по квартирам, где мадамНа бедность типа мне в карманы брюк кидали.

Случалось иногда там был барбос,Иль музыка меня какая-то встречала.Он лаял зло – я ноги мимо нес,Чтоб от укусов они вдруг не пострадали.

И так провел два тяжких года там…Осточертели жутко мне все эти дела.Я Неллю попросил, из «наших» дам –Найти мне работенку в «Копыта и Рога».

Она нашла мне одну контору,Которую не без причины разогнали.Знал босс мой в каком я коленкоре,Меня в другую почему-то снова взяли.

Мне опыт прежний так пригодился,Я даже съездил в срочных две командировки.Там заключенный народ трудился:Я видел их тяжелый быт и их сноровку.

Из Харькова товарищ давний мой, со смехом,Меня учить стал, как здесь надо жить.Он заверял меня, что я умом поехалВ «совке», шептал мне: «Ты – ученый жид».

Я начал работать кочегаром.Для разрешенья быть им – взял диплом с отличьем.Да, было гнусно работать с паром,Забыв – кто был ты, все прежние приличия.

Подчас я вспоминаю неспроста:Ведь для науки – то были годы лучшие.Ушло то время, голова пуста…Мы были люди в то время подкаблучные.

От горбачева до наших дней посвящения

О дедушке жены – прекрасном человеке

В семье жены дед матери был обходителен и уникален.Он был прекрасный семьянин, хоть не имел образования.Читал сидур, имел в религии глубокие познанияИ был по молодости лет, со слов семьи,довольно музыкален.

Он каждую субботу за большим столом на кидуше для всехМолитвы, стоя, главные произносил красиво нараспев.Он классику читал однажды,увлекшись романом Льва Толстого,Он от куска свечи, упавшей вдруг на скатерть,сжег ее немного.

Но оторваться быстро от страниц «Войны и мира»не сразу смог.Жена пришла – уж было поздно, а он со смехомскатерть снять помог.Он в своей трудной жизни прежнейот власти имел премного зла,Но никогда, нигде не унывал, хоть жизнь была и тяжела.

Он даже побывал в тюрьме и тяжело физически работал.Костюм, как правило, один имея, он никогда не горевалПорой он делал на одолженное свадьбы всей своей родне.Подарки покупал своим он те же: что жене, то и сестре.

Из синагоги, где молился, бедным он старался помогать.За стол субботний каждый раздругих людей привык он звать.И если денег не хватало, он шел, таясь,их где-то занимать.И за столами любил шутитьи анекдотец новый рассказать.

А в позднем детствеон сынков богатых днями на себе таскал.От них, порою, он тумаков и синяков достаточно имел.Никто из них у рэбэ строгого,корежась, учиться не хотел,А он там в хэдэре в дверях тех детских школнауку постигал.

Мы жили вместе, впятером в одной квартире,себя им вверив.Я никогда, придя с работы,не видел и не слышал разных ссор.А он всегда с улыбкой нас с женой встречал,лишь сидя у двери.Он был весьма умен, даже подвижен,этот семейный режиссер.

Порою он меня, смеясь, о скромном одолжении просил.И с удовольствием его пушок на лысой голове я брил.А он тогда шутил, что два рубляот новой стрижки сэкономил:– Пойду на Горького, купить на эти деньгимяса к этим гоям.

А за покупками немолодой он ездить в город не боялся.А ездя в город, при плохой погоде с пассажирами шутил:– Я от моей снохи однажды барометр хороший получил,Когда локтем я от ее удара сковородкой защищался.

Ходил он быстро, хотя уже тогда был онвесьма преклонных лет.Но в праздники всегда он неизменно в синагоге появлялся.Он изучал талмуд: садясь,вооружал нас множеством легенд…На праздник Шменацэрэс[2], – идя туда,в метро он с жизнью и расстался.

Его искали долго мы,найдя лишь в морге Боткинской больницы.И взяли в дом: родня наша и все, кто знали,попрощались с ним.Ведь он в нашей большой семьеи в нашем доме всеми был любим.Он не был никому чужим: веселый жизнелюб –таким нам снится.

Моей бабушке

Дорогая, милая бабуся!Ты всегда в моем воображении.Я к тебе приду, к тебе вернусь я:Будем вместе скоро без движения.

Жизнь твоя была всегда нелегкой:Было много горя, мучила нужда.Шла по жизни твердой ты походкой,Ведь тогда была еще ты молода.

Ты потеряла лучших двух мужей,Сын старший был николаевский солдат,Одна растила троих ты малышей…В стране безликой вился безумный чад.

Я так молюсь тебе и днем и ночью,Чтоб продолжался наш отцовский род:Я один из всех живой воочию,Может сын мой будет новый Лот.

Вспоминаю я твои колени:Когда меня кто-то дома прижимал,Уткнувшись в них,я от руки твоей и тени,ласкаемый тобой, я засыпал.

Почему же, когда мы были дети,Не ценили мы вполне той ласки?Нету бабушек милее на свете!Как всегда любил я твои сказки…

Знакомый с детства переулок (памяти Любочки Калинской)