Слепые по Брейгелю - Вера Колочкова

— Давай, жду… И не только из-за укола. Соскучиться успел, честное слово! Хорошая ты все-таки баба, Маха… Жаль…

Все, гудки. Так и не объяснил, чего ему жаль. Вот и додумывай сама, и беспокойся, как он там… И не отпросишься ведь, на эти проклятые ведомости по расходам надо полдня как минимум потратить! Или бросить все к чертовой матери, просто встать и уйти?

— Маш, а это кто? — вывел ее из задумчивости любопытный вопрос Лены.

— Никто. Конь в пальто.

— Нет, а чего ты хамишь-то? — обиделась Лена. — Трудно ответить, что ли?

— Почему же трудно? Нет, не трудно. Просто я не хочу, и все.

— Да ладно, отстань от нее, Лен, — с ноткой нарочитого пренебрежения отозвалась Таня. — Не видишь, что ли, не до нас ей. Слышала, как она с этим конем в пальто разговаривала? — И, скукожив умильную рожицу, проворковала пискляво: — Так, может, я сейчас прибегу, а? Прямо сейчас нужно, да, Павел?

Лена рассмеялась довольно, переспросила с вызовом:

— Маш, а Маш! А может, это не конь в пальто, а твой хахаль-собутыльник, а? Где ты его взяла-то? А главное, как это я проглядела, вроде в одном доме живем?

— Действительно, Лен… Что ж ты так? Взяла и проглядела. Но ты не огорчайся, еще не все потеряно. И вообще, есть для таких, как ты, одно золотое правило — счастью других надо завидовать молча. Неприлично завидовать громко и с вызовом, Лен. Все равно что воздух в общественном месте портить.

— Нет, вы слышали, а? — чуть не задохнулась от возмущения Лена. — Вы слышали, как она стала разговаривать? — Она обвела взглядом сотрудниц. — Да что же это такое, а? Она совсем с ума сошла?

Вероника Сергеевна никак этот возглас не прокомментировала, лишь усмехнулась загадочно. Непонятно, кого одобрила — то ли возмущенную Лену, то ли ее, в одночасье лишившуюся ума. Зато Таня с удовольствием подхватила флаг, добавив к возмущению Лены, как ей показалось, пару обиженно-восхищенных ноток:

— Ну, Машечка-тишечка, ну, дает, браво, браво! Лань ты наша боязливая, дикая горная серна. Показала наконец козью морду. Молодец, долго держалась. Приличного хоть мужика-то отхватила, надеюсь?

— Более чем, Тань.

— Что ж, поздравляю, поздравляю. И когда только успела, непонятно? А я грешным делом думала, на долгие годы тебе суждено наволочку ночами грызть.

— Ну все, девочки, хватит! — вмешалась в диалог Вероника Сергеевна. — До обеда всего полчаса осталось, потерпите. В обед можете пикироваться, сколько душе угодно, а сейчас — работаем!

За десять минут до начала обеденного перерыва позвонила Славка, произнесла в трубку довольно миролюбиво:

— Мам, привет. Как насчет вместе пообедать?

— С удовольствием, Слав.

— Тогда я подъеду к той кафешке, что рядом с твоим офисом? Вообще-то я уже в пути. Ну, то есть подъехала уже.

— Да, я подойду через пятнадцать минут. Закажи пока что-нибудь.

— Ладно, мам.

Странный у Славки голос. Вроде они поссорились в последнюю встречу, а голос весьма душевно звучит. А может, ее с деньгами приперло? Может, Васса Железнова дала от ворот поворот, и Славка про маму вспомнила? Нет, не надо так плохо думать о Славке, как-никак дочь. Кстати, надо этот болезненный вопрос с деньгами сразу решить, чтобы не ставить ее в неловкое положение. Да и срок для ипотечного взноса уже вот-вот.

Зашла в зал кафе, огляделась. Славка устроилась у окна, за столиком на двоих. Села на стул, спросила в лоб:

— Слав, давай сразу щекотливый вопрос решим. Деньги нужны?

— Нет.

— Что, у отца взяла?

— Нет…

— Значит, все-таки у нее… Ладно, понятно.

— Что тебе понятно? Думаешь, мы с Максом не в состоянии решать свои проблемы? Нет уж, сами в них залезли, сами и решать будем, ни копейки больше ни у папы, ни у тебя не возьмем. А уж тем более, как ты говоришь, у нее. И вообще, мам, я не для этого к тебе ехала. В смысле, не денег просить и тем более не ссориться.

— А для чего?

— Просто поговорить. Помириться, в конце концов.

— А… Ну что ж, я рада. Давай мириться.

— Давай. Ты прости меня, пожалуйста, что я с тобой в прошлый раз по-свински разговаривала, а? Правильно ты меня отфутболила, так мне и надо. Я потом долго думала… Долго…

— Ну? И чего надумала?

— Знаешь, как-то открылось вдруг… Ты ж никогда раньше хамством на хамство не отвечала, правда? И в гневные ответные эмоции не умела впадать?

— Да. Не умела. Только куда ты клонишь, не понимаю?

— Так отсюда же все и пошло, мам… Ты же сама всех к этому приучила — какую эмоцию мне пошлете, ту и съем. Если хорошую — благодарствуйте, если плохую — слезами ее оболью и тоже съем. Все и привыкли, что ты молча проглатываешь и плохое, и хорошее. И я, твоя дочь, тоже привыкла, вот что самое страшное. У меня этот выработался, как его… Рефлекс дозволенного раздражения. А чего ж себе раздражения не позволить, если можно? Да еще и в такую обидную форму его облечь… Как вспомню, что я тебе наговорила в прошлый раз! И спасибо, что ты мне по башке надавала, на место поставила. Давно надо было. Раньше еще.

— Я не могла раньше, Слав. Да, а про дозволенное раздражение — это ты правильно сказала… Очень опасная вещь, похожа на искушение. Мне тоже, как ты говоришь, открылось — нельзя его по отношению к себе культивировать, как бы там ни было, какой бы слом у тебя внутри ни происходил. И волю надо в себе самостоятельно выращивать. Знаешь, мне это уже говорили, кстати. Вчера вечером. Никто, мол, не придет и не решит твои проблемы, только сама. Сама-сама-сама! Хм, смешно, правда?

— Нет, не смешно. Наоборот, грустно. Грустно, что папа тебя не будет знать — такую. Ты прости его, мам. Он от тебя ушел — от той, понимаешь?

— Понимаю, доченька. Да и не держу на него зла. Нет, все правильно. Наверное, так и надо было. Пусть он будет счастлив, он заслужил. Знаешь, я теперь думаю грешным делом, что у нашего папы на земле вообще особая миссия. Только не смейся, ладно?

— Нет, не буду. А что за миссия, интересно?

— Ну… Он вроде как призван избавлять женщин от одиночества, что ли… Которое не простое, а особо губительное, страшное одиночество. Что до меня — я бы точно не выжила тогда, в юности, если бы не вросла в его загорбок наглой элементалью, как Вика недавно выразилась. Вот, мое одиночество худо-бедно устроил, пора мне и честь знать. Теперь, стало быть, очередь Вассы Железновой пришла. Я думаю, ее одиночество тоже проблемное — слишком застарелое, больное, железно-ржавое. Так что пусть его…

— Хм… Интересная у тебя трактовка. Значит, ты больше его не любишь, мам?

— Хм… А я и сама не знаю. Тут дело в другом, дочка. Скажем так, я вообще раньше не умела любить, я не знала, что это такое. Я только и умела — бояться всего подряд. А для любви обыкновенная смелость нужна, человеческая, сермяжная. Смелость и воля. Кто ее имеет, тот никогда не сомневается, любит или не любит. Поэтому я не знаю, дочь, как ответить на твой вопрос. Одно могу сказать точно — я очень благодарна твоему отцу. Очень.

— Мам… У тебя кто-то другой появился, да?

— Почему ты решила?

— Ну… Ты сейчас о любви заговорила, у тебя глаза сразу стали темно-фиолетовыми, как ночные фиалки. Такие красивые…

— Да ну тебя! Не сочиняй.

— Нет, а все-таки, мам? Кто-то появился, да?

— Не знаю… И да, и нет. Сама не понимаю. Это словами не объяснишь, дочка.

— Скажи хотя бы — приличный мужчина?

— Слав, ты сейчас пытаешь меня, как наша Татьяна из бухгалтерии. Перестань.

— Ну все-таки, мам? Достойный или нет?

— Более чем. И приличный, и достойный, и какой хочешь. Он замечательный, Слав…

— А что у тебя с ним?

— Хороший вопрос. Но ответить я на него не смогу. Я не знаю, что у меня с ним. Так бывает, Слав. У меня с ним, наверное… Счастье горя. Или, наоборот, горе счастья… И не спрашивай больше, пожалуйста! Иначе реветь начну, не остановишь. И вообще… Ты мириться приехала, вот и давай мириться. Я люблю тебя, доченька, очень люблю! И еще больше люблю, когда ты вдруг с новой стороны открылась. Ты умеешь просить прощения, а это дорогого стоит, поверь…

— Я тоже очень люблю тебя, мам… Не плачь…

— А я плачу?

— Ты плачешь!

— Да ну?.. Это я от счастья, наверное. Или от горя. Да ну тебя, запутала меня напрочь! И вообще, мы обедать сегодня будем или нет? Я есть хочу. Супчика горяченького, да с потрошками! Я ведь нынче с бодуна, мне полагается!

— Не поняла… С чего ты, мам?

— С бодуна. С похмелья то есть.

— Ну, ты даешь… Прямо на глазах человеком становишься!

И рассмеялись обе, высматривая официанта. Он уже пробирался в их сторону между столиками, надев на лицо дежурную извинительную улыбку. Время такое было — обеденное, ко всем сразу не поспеешь.

— Ой, мам, еще про тетю Вику хотела спросить… Она мне звонила третьего дня, очень переживает, что наговорила тебе лишнего. Даже перезванивать боится.

— Ой, глупая… Ладно, хорошо, молодец, что сказала, я ей сама позвоню.