Дно разума - Алексей Атеев

Та же судьба ждала и Тимоху. Лет с десяти отец стал брать сына в цех, чтобы присматривался к работе, а в четырнадцать Тимоха взял в руки длинные клещи и сам стал загонять пылающие золотым жаром слитки в прокатный стан. Так бы и пропахал Тимоха на заводе всю жизнь, как пахали дед и отец, однако жизнь повернулась иной стороной. Грянула германская война. Кобылина скоренько «забрили». Попал он на румынский фронт, получил два ранения, в ногу и в плечо, и заработал «Георгия» четвертой степени. Там же, в окопах, бойкий Тимоха примкнул к эсерам, а в марте семнадцатого года был избран председателем полкового комитета. Летом семнадцатого года румынский фронт развалился, и Кобылин вместе с остальными солдатами вернулся в Россию и довольно быстро прибыл в родной городок, где немедленно включился в революционную деятельность, возглавив боевой отряд при городском Совете. Осенью семнадцатого партия эсеров раскололась на правых и левых. Тимоха примкнул к левым. Он стал заметной фигурой в городке. Носил смушковую папаху с красным верхом, коверкотовую гимнастерку табачного цвета, перекрещенную ремнями портупеи, штаны с леями и хромовые сапожки со шпорами, хотя на коне отродясь не сиживал. На левом боку – деревянная коробка «маузера». Словом, пламенный борец за мировую революцию.

Началась Гражданская война. Этот период Кобылин вспоминал как лучшее время своей жизни. Он плюнул на эсеров и вступил в РКП(б). Тимоха принимал участие в знаменитом походе Блюхера и братьев Кашириных по тылам белых от Верхнеуральска до Кунгура, потом воевал в Сибири, на Дальнем Востоке и в Средней Азии. В двадцать втором году Кобылин возглавил ЧК в родном городке, но вскоре был изгнан из органов и исключен из партии за самоуправство. (По его приказу без суда расстреляли группу зажиточных антисоветски настроенных казаков, не желавших сдавать излишки продуктов.) Однако и без «маузера» на боку Тимоха не пропал. Он стал снабженцем и очень скоро возглавил городскую потребкооперацию. В партии его восстановили. С началом строительства Соцгорода Кобылин был переведен туда и назначен помощником начальника строительства по вопросам снабжения рабочих продуктами потребления. Тут Тимоха – вернее, уже Тимофей Иванович – развернулся во всю ширь своей пролетарской души. Ему довольно быстро удалось создать единый потребительский союз, наладить бесперебойное снабжение строителей продуктами и товарами первой необходимости. Года через три Кобылина вновь вычистили из партии и посадили якобы за растрату, но вскоре снова выпустили и назначили на прежнюю должность. Сажали его и в тридцать седьмом, однако и тут Тимофей Иванович каким-то образом выпутался. Так продолжалось на протяжении почти тридцати лет. Нет, больше Кобылина не сажали, однако с должности его снимали постоянно и с таким же постоянством возвращали на прежнее место. Чем объяснялись подобные ситуации, можно было лишь гадать. Поговаривали: Тимофей Иванович хорошо известен в компетентных органах и является штатным стукачом столь длительное время, что ему за особые заслуги присвоено звание полковника. Так ли это было на самом деле или не так, оставалось загадкой.

С выходом на пенсию кипучий характер Тимофея Ивановича проявил себя в общественной работе. Всегда друживший с прессой, он возглавил общественную редакцию местной газетки. Кроме того, Кобылин был известен своей краеведческой деятельностью. Он писал и публиковал в газете свои воспоминания о Гражданской войне, о возведении завода и города, о жизни и быте первостроителей. При этом в каждой своей публикации Тимофей Иванович подчеркивал собственную роль во всех исторических событиях, происходивших в стране. Так, он заявил, что будто бы являлся негласным руководителем похода на Кунгур, а Блюхер и Каширины являлись только исполнителями, а позже незаслуженно присвоили себе славу главнокомандующих. Писал Кобылин и о том, что не раз спасал Соцгород не просто от голода, но и от полного вымирания.

Впрочем, Тимофей Иванович действительно знал немало об истории и людях Соцгорода. Причем и о тех, чьи имена по какой-либо причине выпали из официальных анналов.

Вот к нему-то и решил обратиться за помощью Севастьянов.

Кобылин проживал в построенном еще до войны многоподъездном доме с несколькими помпезными арками, с которого и начался Правый берег Соцгорода. Жил он в довольно уютной двухкомнатной квартире, выходившей окнами во двор, вместе с супругой Розой Яковлевной, мастерицей печь пироги и готовить различные соленья и варенья.

Севастьянов нажал на кнопку звонка. Не успела окончиться заливистая трель, как дверь распахнулась и на пороге возникла Роза Яковлевна. Увидев Севастьянова, она просияла:

– Ага, профессор! Только что с самим вас вспоминали. Чего, говорю, не заходит Сереженька? А сам говорит: видать, зазнался. А ты молодец, легок на помине. Сейчас пирог есть будем. Любимый твой. С сомятиной.

Севастьянов не помнил, чтобы он кому-то сообщал о своих гастрономических пристрастиях. К тому же рыбные пироги он недолюбливал по причине очень часто попадающихся в них костей. Однако он вежливо улыбнулся и выразил горячее желание поскорее отведать знаменитых пирогов.

Тут появился «сам».

– А-а, Серёнька! – приветствовал он профессора. – Рад, рад! Чего не заходишь?

(Тимофей Иванович, кроме всего прочего, был известен еще и тем, что величал любого, независимо от возраста и звания, исключительно по имени, причем в уничижительной форме, типа: Серёнька, Колька, Ванька.)

– Да как-то… Впрочем, вот я и зашел.

– Ну проходи, проходи… Сейчас сама пирог достанет. Чай пить будем. Хороший чаек я спроворил. Индийский. «Три слона».

Сергей Александрович не стал возражать. Три слона так три слона. Вскоре он уже сидел за круглым, застеленным чистенькой льняной скатеркой столом, под розовым шелковым абажуром и чинно поглощал пирог. Который действительно оказался весьма вкусен и совсем без костей.

– Как делишки? – поинтересовался Тимофей Иванович, прихлебывая чай из громадной, расписанной ярчайшими цветами чашки. – С чем пожаловал?

– Потолковать нужно, – сообщил Севастьянов.

– Так толкуй. У меня от самой секретов не имеется.

– Был я сегодня на левобережном кладбище…

– Ага.

– И рассказали мне там про то, как расстрелянных погребали.

– Каких еще расстрелянных? Где?

– В местной тюрьме. В конце тридцатых годов. Тридцать седьмой, тридцать восьмой…

– И как же погребали?

– По ночам привозили и закапывали.

– И что с того?

– Правда это?

– Понятное дело, правда. А чего это тебя вдруг на кладбище потянуло?

– Материал один собираюсь писать.