Мозес - Константин Маркович Поповский

Потом он осторожно вытянул из груды подрамников какой-то холст и прислонил его к портрету Маэстро, одновременно чувствуя, что его поступок отнюдь не будет зачтен ему на Страшном суде в качестве правильного и заслуживающего поощрения.

Отношения, в которые мы вступаем с мертвыми, полны недоговоренности, сэр.

В том смысле, что у нас уже нет возможности договорить с ними это недоговоренное, выяснив все, что имело для нас значение, так что нам остается только фантазировать, цепляясь за всякую мелочь, которую мы находим в своей памяти. Фантазировать, надеясь в глубине сердца, что мертвые простят нас, когда придет наш черед, позволят нам объяснить причины наших, должно быть нелепых со стороны, поступков.

На кухне вдруг затрещала кофемолка

– Уже скоро, – крикнула она. – Ты слышишь?..

Кажется, именно тогда он впервые увидел и висевшую на стене у окна небольшую фотографию, которую он, почему-то не замечал прежде. Красивая женщина в легком платье на берегу моря. Рядом с ней ребенок, которому было, наверное, не больше пяти. Он прятался за женщину и щурился от солнца, с любопытством глядя на фотографа, пообещавшего ему птичку, которая вот-вот должна была вылететь из объектива.

Не было сомнения, что этим маленьким мальчиком был, конечно, будущий Маэстро, а женщина – его мать, о которой он, кажется, никогда ничего не рассказывал, что было, впрочем, сейчас совершенно не важно, потому что и эта женщина, и этот мальчик были мертвы, а это вряд ли можно было бы отнести к разряду хороших поступков, сэр, хотя, конечно, в этом было больше ребячества, – взять и спрятаться в смерти, чтобы взрослые волновались и искали тебя, надеясь, что все обойдется, – спрятаться, чтобы уже никому не приходило в голову выкликать твое имя среди живых, в то время как ты щурился со старой фотографии, довольный, что тебе удалось обвести вокруг пальца всех, кто тебя искал, чтобы навсегда спрятаться в смерти, чьи небеса были бездонны, словно ее глаза, а лежащие под ними цветущие поля бесконечны, словно разделяющее вас расстояние.

Оттуда, откуда он мог видеть все, что творилось в этой пыльной и уже не принадлежавшей ему мастерской?

Потом Давид осторожно снял эту фотографию со стены и, удивляясь собственной глупости, засунул ее под шкаф.

Конечно, вспоминая позже этот день, он довольно часто ловил себя на том, что почти не помнит ни этого застолья, ни того, о чем они сначала говорили, ни того, что он чувствовал, прежде чем коснуться ее кожи, так, словно время вычистило из памяти все лишнее, неважное, пустое, оставив только то, что действительно имело какое-нибудь значение, как, например, ее двусмысленные шпильки в сторону Феликса или история про Левушку и Анну, которая заставила Давида удивиться.

Кажется, они уже выпили за начало года по второму кругу, когда она вдруг спросила что-то о его «Яшике», – что-то вроде того, расстается ли он с ней хоть когда-нибудь, на что Давид ответил какой-то ничего не значащей шуткой, которая так бы и исчезла из памяти, если бы она вдруг ни сказала что-то про искусство ню, покачав своими голыми плечами, и прежде, чем он опомнился, спросила, что бы он сказал, если бы она попросила его поснимать ее без одежды, – одним словом, ню, одним словом, голой, одним словом без всего, что было на нее надето, в чем родила ее мать, и при этом глядя ему совершенно спокойно в глаза, так, словно речь шла о какой-то незначительной вещи, какой-нибудь совершеннейшей ерунде, вроде того, достаточно ли тут освещения или не поставить ли еще раз чайник.

Возможно, выражение его лица, сэр.

Выражение его лица, которое он не успел проконтролировать, и которое засвидетельствовало теперь о том, что творилось в это мгновение в его душе лучше всякого зеркала.

Нечто, что было невозможно подделать и что следовало, во всяком случае, всегда держать при себе.

– Только не говори мне, что это не целомудренно, – сказала она, продолжая смотреть ему прямо в глаза, и словно мешая ему, тем самым, их опустить.

– Это не целомудренно, – сказал Давид, справившись, наконец, со своим лицом.

Легкая усмешка, которая слегка покривила его губы, как будто уже вполне отвечала сложившейся ситуации.

– Мечта о ню, – сказал он, протягивая руку, чтобы взять лежавший на столе фотоаппарат. – Ты это серьезно?

– А ты как думаешь? – спросила она, забираясь с ногами на диван. Голос ее, впрочем, был вполне спокоен, как будто ей приходилось раздеваться перед посторонними мужчинами каждый божий день.

– Ну, хорошо, – сказал Давид, стараясь чтобы его голос его не выдал. – Я готов.

Затем он щелкнул своей «Яшикой» и сел напротив Ольги, ловя в объективе ее лицо.

– Отвернись, – она взялась рукой за одну из лямок платья.

– И не подумаю, – он улыбнулся. Впрочем, эту улыбку все еще легко можно было назвать неуверенной.

– Сволочь какая, – сказала она, сбрасывая лямки и начиная опускать платье. Потом встала на колени и вдруг одним резким движением, как ему показалось, стащила платье через голову, скомкала его, швырнула в Давида и быстро натянула на плечи простыню.

– Стыдливость – мать всех пороков, – сказал Давид, ловя в объективе ее лицо и больше всего боясь, что она сейчас передумает. – Овидий говорил, что ложась в постель, женщина должна вместе с одеждой сбрасывать и стыд, чтобы потом, одеть его снова… Я думаю, это касается и ню.

– Самое время вспомнить про древних греков, – сказала Ольга.

– Тогда покажись, – он больше всего на свете желал содрать с нее эту простыню. – Сеза-ам… откройся.

Какое-то время она еще чуть медлила.

Потом простыня упала с ее плеч, обнажив ослепительную женскую плоть, при встрече с которой должны были смолкнуть какие бы то ни было слова.

– Надеюсь, ты меня не изнасилуешь, – сказала она, складывая на груди руки.

– Как получится.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. Еще один щелчок.

– Встань на колени, – сказал он.

Щелчок. Вспышка. Щелчок.

– А теперь подними ноги и прогнись… Да не так. Вперед.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.

– Отлично, – сказал он, глядя в камеру. – Просто потрясающе… А теперь смотри на меня…Вот так.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.

– Попробуй дотянуться до пятки.

Вновь щелчок и за ним вспышка. Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. И еще раз… И еще… И еще.

Он вдруг почувствовал, как стыдливость оставляет ее и те позы, которые она принимала, становятся все откровенней и бесстыдней, – если, конечно, здесь вообще было уместно употребить это слово.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.

– Я хочу вот так, – сказала она.

Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка. Щелчок. Вспышка.

– Тебя еще кто-нибудь снимал?

– Конечно, нет, – сказала она, останавливаясь и глядя на Давида. – С чего ты взял?

– С того, что ты позируешь довольно профессионально.

– Это в крови у всякой женщины, – сказала она, поворачиваясь к нему спиной.

– Не думаю, – сказал он, отходя от дивана и надеясь, что она целиком попадет в кадр,