Золотое сечение - Кирилл Шишов

— Но, возможно, — медленно произнес, покраснев, Терентий, — человечество когда-нибудь преодолеет и саму смерть…

И тут он понял, что старик сам панически боится смерти, одиночества. Сейчас, когда знал, что у него самого — почти мальчишки — будет ребенок, он ощутил себя как-то мудрее и рассудительнее, чем этот старец, оттачивающий на нем свои сомнительные софизмы.

— В конце концов, люди у нас совсем недавно жили всего тридцать-сорок лет, а теперь… — И он, смелея, окинул взглядом собеседника.

— А теперь, вы хотите сказать, такие телеги, как я, доскрипели до пенсии в полном здравии? Не так ли?

Терентий пожал плечами.

Старик продолжал:

— А знаете ли вы, коллега, что человек с каждым днем все сильнее жаждет жить. Он цедит по капле, как лучшее вино, которое когда-то, не разбирая вкуса, бокалами пил взахлеб. Пил «до положения риз», так сказать, потому что все было даром, без труда. А в старости каждый день дается неистовым трудом, и этот день нужно уметь заработать… Они — не даровые. Они — нажитый капитал, единственное сокровище на этой грешной земле…

— Я разве говорил, что они даровые. Я понимаю, — снова смутился Терентий. Время шло, цели своего визита он так и не мог высказать, да и была она бы теперь как аргумент в пользу старика, с которым он никак не хотел согласиться.

— И вот этот капитал исчезает мгновенно, как ты его ни копил, ни берег, и бессильны все чудеса прогресса, колоссы инженерии вашей, медицина и вся космическая фантасмагория. Разве это справедливо? — Веки старика покраснели и дрожание пальцев стало явно видным. Было что-то печальное в этом самообнажении.

— Вы извините, мне вообще-то идти надо, — тихо произнес Терентий и пошевелился. Ему стало не по себе: старик был разговорчив и увлекал куда-то в смутную абстрактную для него область…

— Нет, погодите, нам с вами, друг мой юный, надо обязательно выяснить дело до конца. — Старик засуетился, достал откуда-то и вправду откупоренную бутылку коньяка и налил себе и Терентию в широкие рюмки. За дверью что-то выразительно прошелестело и смолкло.

— Я тогда признаю прогресс, когда он совершит предсказанное в библии, — быстро и шепотом сказал вдруг он.

— В библии? — оторопел Терентий. — И что же там в ней предсказано?

— Человек должен быть воскрешен, если он достойно прожил свою жизнь — иначе нет справедливости на земле, — старик поднял палец и произнес нараспев: — «Блажен и свят имеющий участие в вокресении первом. Над ним и смерть не имеет власти. Они будут царствовать тысячу лет!» Разве это пустые слова, если они живут тысячелетия, а, молодой человек?

Терентий уже плохо соображал, что говорит ему этот необычный старик, похожий сейчас на иконописные лики, какие он видел в местной картинной галерее, в залах древнерусской живописи. Просто ему казалось, что прогресс научится воскрешать хороших людей прямо по генам. Конечно, это несправедливо — все эти похороны, могилы, рыдания, но человечество не смирится с этим. Если из куска урана извлекают уйму энергии, так дойдет и до тайны смерти… впрочем, ему сейчас надо думать о таинстве рождения, для которого нужны такие прозаичные вещи… И он с жаром стал убеждать старика, что надо подождать, и воскрешение станет такой же обычной операцией, как аппендицит или сращивание перелома. И вновь тысячи оживших начнут свою деловую активную жизнь, используя богатый накопленный опыт и знания…

Так они просидели за полночь, будоража друг друга — старый и молодой, негодуя на несправедливость природы и развивая планы на будущее тысячелетие, обсуждая списки кандидатов на будущее бессмертие и перебивая друг друга неожиданными идеями о путях межпланетного расселения множества воскрешенных…

А потом та же Устинья бесшумно укрывала их на диване и кушетке, куда они в конце концов слегли, придя к соглашению, что без освоения космоса им не обойтись.

Утром Терентий ушел чуть свет, тайком, так и не упомянув о цели своего визита. Деньги ему, непостижимо обо всем догадавшись, принес на дом, узнав адрес у Артема, архитектор Илья Сергеевич Серебряков. Он посоветовал обратиться в трест «Целинстрой» к своему знакомому, которому требовались мастера на отдаленные участки в глубинке. Впрочем, он уже с ним, как выяснилось, договорился обо всем…

Так Терентий оказался на стройке.

Зимнее солнце сверкало на зернистом снегу, на кристалликах гранитных сколов. Когда начинался подъем, Артем останавливался, сдвигал шапочку с загоревшего лба и, подняв палки, кричал:

— О-го-го!

И горы отвечали медленным запаздывающим эхом: го-го-го!..

Отсюда, с вершины горушки, где стояла рубленая из ошкуренных сосновых бревен наблюдательная вышка, было видно далеко, километров на пятьдесят в каждую сторону. Ветер дул здесь сквозь щели, скрипя скобами двери, наметая змейки снежной пыли возле окна.

— Смотри, Лена, вон Таганай! — показал Артем на синеватую далекую гору, и, когда девушка, с грохотом поставив лыжи в угол и запыхавшись, подошла, он быстро поцеловал ее в яблочно-румяную, влажную от изморози щеку.

— Это что, ваша обитель? — недовольно отстраняясь, спросила Леночка. Она была в зеленой штормовке из полубрезента, во фланелевом лыжном костюме и в кокетливой ало-белой шапочке, из-под которой выбивались волосы.

— Да, мы с Тэдом здесь на первом курсе бивуак устраивали в новогоднюю ночь. Знаешь, классно провели время: елка в лесу, небо в звездах и тишина…

— Представляю, что вы здесь не были одни. Иначе как бы согрелись в таком леднике?.. — И она посмотрела на струганые нары, щербатый стол и фанерную аляповую надпись: «Берегите лес от пожаров». — Здесь же невозможно спать.

— Что ты, у нас великолепные спальники. Мне Семка Вайсбург достал — на гагачьем пуху. И я сам лучше всякой печки. — И Артем снова привлек к себе девушку.

— Отстань, к чему было тащиться в такую даль, чтобы показать мне место своих пьянок. Не хватало бы еще надпись вырезанную показать: «Здесь были Тема, Тэд…» и кто еще? Аллочка из драмтеатра? Или Людмилочка с педагогического?

Девушка устала от лыжного перехода, в который она пошла, уступая просьбам Артема встретить Новый год одним, так, чтобы запомнить на всю жизнь. Она не любила выполнять чужие желания, привыкшая легко и убедительно доказывать логичность своих требований и замыслов. Но в этот раз она пошла, намереваясь, наконец, выяснить, когда же легкомысленный, вечно иронизирующий юноша намерен всерьез осуществить свои намерения. Ей не нравилось, что после объявленной помолвки прошло уже более года, а Артем оставался таким же ветреным, непостоянным в делах, в мыслях, легко забывающим обещанное и даже… даже позволяющим себе ухаживать в ее присутствии за другими девушками. Правда, это было на институтских вечерах, где Артем танцевал с другими, если Леночку приглашали, но уже сам факт его шутливой улыбки, далекого поклона, приветствия незнакомых ей девушек шокировал и приводил в гнев выдержанную, воспитанную Леночку. Она бледнела, кусала губы и, ни слова не говоря, начинала лихорадочно пробираться к выходу сквозь толпу танцующих, задевая чьи-то широкие плечи, отталкивая приглашающие ее ладони… И Артем как ошпаренный выскакивал вслед за ней, оправдываясь жалко и неубедительно.

Вообще, Леночка не могла понять: любит она или презирает Артема, так органично было для нее инстинктивное высокомерие к мужской слабости, скрываемой за бравадой житейской неприспособленности, которую она насквозь видела в отце и сыне Орловых. Конечно, с другой стороны, Артем устраивал ее как человек, которому все легко дается в силу наследственных способностей и малости собственных требований к жизни. Она считала, что сумеет использовать его бесхарактерность и уступчивость в нужном направлении, но для этого нужно было стать прежде всего женой, иметь право что-то требовать, отдавая взамен…

А вот именно этого делать раньше времени Леночке не хотелось. Не то, чтобы в ней жили предрассудки ее предков и кастовость, присущая евреям старых времен; нет, никакой преграды в свободе поведения она не чувствовала и не могла иметь, с детства самостоятельная, обеспеченная родителями и повелевающая в среде подруг. Но в самом замедлении событий, в постоянном увиливании и отшучивании Артема была та недоговоренность, которую сама Лена с отвращением называла: «Хочет сделать меня дурой…»

И эта мысль, что Артем исподтишка добивается цели, которая не устраивала ее саму, приводила Лену в ярость. Дома она часами продумывала, как побольнее и ощутимее надерзить юноше, превращенном в ее ущемленном от самолюбия сознании чуть ли не в развратника и сластолюбца. Она выполняла это мастерски, как правило, наедине, гневно и расчетливо изображая перед ним все его слабости и недостатки. На людях же она была мила, грациозна и остроумна, так что окружающие умилялись гармоничности и схожести характеров влюбленных…