Иконописец - Игорь Середенко

— Может быть, но кто это может теперь подтвердить? — возразил Царев. — Мертвые не свидетели.

— Но они могут оставить после себя записи.

— Верно, и поэтому приступим к нашим делам. Я давно уже за вами наблюдаю, — он вновь вынул пистолет, — мне нравится, как вы работаете. Ни один мой агент не смог добыть последних записей Германа. А вы смогли. — Он навел пистолет на Руперта. — Отведите руки за спину. — Царев взял со стола наручники и закрепил их на руках Руперта, сковав его к стулу. — Вы будете наблюдать за всем. Я провел жертвоприношение. Им был Герман, вы будете свидетелем того, как я стану не только всемогущим, но и всесильным. Мне будет подчиняться смерть. Время отступит прочь, и откроется вечность.

А теперь давайте последнюю запись Германа. Я никогда не верил, что он сможет не оставить ее после своей смерти. Это невозможно. Где-то она должна быть.

— Вы правы. Но сначала выполнение вашего слова. Вы ведь обездвижили меня. Я не сбегу, даже от такого сумасшедшего, как вы.

— Вы не верите… Хорошо, я сдержу слово, — Царев вынул из кармана небольшой сложенный лист и развернул его перед глазами Руперта.

На листе были написаны слова на латыни: «Indulgentiam, pro abstinentiae».

— Латынь?

— Что, вы не читаете на латыни? Название этого препарата звучит на этом языке. Он очень старинный, и сила его не утрачена в веках, — он сложил лист пополам и сунул его в карман рубашки Руперта.

— Я сдержал свое слово, — сказал Царев. — Теперь вы. Если вы решили надо мной пошутить, то этот предмет, — он указал на пистолет, — не станет для вас тем, что вызвало в вас это прекрасное чувство — страх, а отправит вас на тот свет.

— И вы готовы это сделать, так и не узнав о последних записях Германа?

— Не испытывайте мое терпение, Руперт. Я привык добиваться того, что хочу любыми средствами, и поверьте, что смерть для вас от пистолета будет самым желанным по сравнению с тем, что я уготовил вам в случае вашего упорства.

— Хорошо, хорошо. Вы выполнили свою часть договора, я выполню свою, — ответил Руперт. — Вот вам шифр, по нему вы найдете книгу, здесь в библиотеке. Там должен быть небольшой лист с текстом.

— Диктуйте, я запомню.

— 14В242С, — четко сказал по памяти Руперт.

Царев вышел, его человек вскоре замаячил в проеме двери. Спустя некоторое время и сам Царев с довольным видом появился в комнате. Его охранник куда-то исчез за дверью. Он вынул из кармана небольшой лист.

— Я не сомневаюсь, что держу то, ради чего жил все это время, — сказал с гордостью Царев. — Сомнений быть не может — это и есть ключ Германа. Так он получал вечную жизнь. Но теперь все поменялось. Я лучше его, и Он должен это увидеть.

— Сатана? — догадался Руперт.

— Бог всеблаг, он дает человеку желаемое — жизнь, но никогда не ставит его перед выбором судьбы. Последнее даёт Дьявол, искушая нас, — заявил Царев, предаваясь вольным рассуждениям. — Бог, создавая нас, наградил пороками. Зачем? Он хотел проверить наше сознание? Отвергнем ли мы наслаждение или предадимся утехам?

Вы скажете, что человек погряз в пороках: лесть, корысть, зависть, тщеславие, алчность и прочее, но это лишь производные от истинных зверей человеческой натуры, пожирающих в нем человечность, превращающих его в животное, каким он и является по своей природе.

Человек то и делает, что кормит своих прожорливых слуг, какими являются его чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и тактильное чувство. Бог изначально сделал нас такими. Мы только мучаем и без того слабую человеческую ткань, называемую мозгом. Терзая ее, мы получаем лживое чувство наслаждения. Нас поставили перед выбором: ложь или смерть. Обычный человек выбирает первое, и тянется к нему, словно ребенок к материнской груди. Для меня же остался удел немногих — я выбираю смерть. Но смерть ради вечной жизни.

Шестое чувство — это наши инстинкты, собранные за десятки тысяч лет и врожденные в мозг. Есть еще одно чувство — это наши мысли, ибо они тревожат наше сознание в воображениях и представлениях. И днем и ночью они в нашем сознании: днем — мысли, ночью — сны.

Если шесть чувств охраняют человека и изучают окружающий мир, то седьмое чувство — мысли, формируют цель: пробуждают и зарождают в нас ненависть и злобу, предательство и корысть, желание владеть и быть властителем.

Да, мысли наши ничтожны и слабы, они лишь помогают кормиться шести чувствам, ненасытных, не знающих меры и покоя, всепоглощающих и слепых.

Таким человека создал Бог. И первостепенная задача Дьявола — исправить эту плоть, наделить ее истинным сознанием и верой. Я верю!

— Боже, вы с ума сошли, — пробормотал Руперт.

— Ты будешь наблюдать за моим перевоплощением, находясь в первом ряду. Ты станешь свидетелем этого. Я верую в тебя, я есть твой слуга, — последнюю фразу Царев сказал, не обращая внимания на Руперта, словно его и не было. И эти слова, уже не были обращены ему.

Царев разложил восемь листов вокруг стола, на котором находилась книга Кодекс Гигаса. Стал в круг этих восьми икон и подошел к книге. Он раскрыл ее на 290 странице, там, где справа был изображен портрет Дьявола, а слева — град небесный. Еще раз оглядел круг, вдоль которого были расставлены иконы. Со всех восьми сторон на Царева глядели монашеские лица. Он выпрямился, достал лист с текстом Германа (фотография, сделанная Рупертом). В тексте не хватало половины содержания (по просьбе Руперта), Уэбб скрыл эту половину и спрятал в книге лишь текст ритуала или заклинания, написанного на латыни. Прочесть этот текст можно было, но понять его смысл — невозможно, так как он был зашифрован.

Лишь причудливые мелодичные звуки давно изжившего языка, раздались в комнате, прогоняя тишину прочь и, призывая зловещие значения скрытых от людей слов.

Глава 17

Прошло некоторое время с тех пор, как Царев закончил чтение текста. Он несколько раз оглянулся кругом, чтобы определить для себя, нет ли каких изменений в обстановке. Все было по-прежнему. Восемь молчаливых и печальных в своем облике изображений все также мрачно глядели со своих сторон на Царева, придавая обстановке некую тайну и намек, который пытался понять чтец зашифрованного текста. Царев обернулся к книге, положил руку, облаченную белой перчаткой, на изображение Дьявола и вновь принялся читать текст. Рядом с книгой лежал пистолет. Царев освободил руки от холодного предмета и весь вник в чтение. Руперт молчаливо наблюдал за безумием Царева, размышляя над тем, как ему поступить, ведь его руки были скованы наручниками. В том, что Царев не просто фанат, а безумец, Руперт понял. Он не знал, как ему освободится и выпутаться из этой опасной для него ситуации. «Не станет же Царев стрелять в меня здесь, в библиотеке, где на каждом этаже присутствует охрана». Слышимость здесь превосходная. Теперь у Руперта было название галлюциногена, за которым он так долго шел. Теперь дед Ямеса может получить название, и быть может, это поможет мальчику излечиться от коварного недуга.

Раздумья Руперта были прерваны неожиданными громкими словами Царева. Руперту показалось, что тот закончил чтение текста, и некоторое время прислушивался, словно охотник на охоте. Царев вновь повторил фразу на латыни: unitatem carnis et spiritus. На этот раз его голос несколько был возбужден и огорчен, чем первый раз — столь мрачен и подавлен. Руперту даже показалось, что Царев немного задыхается от безумного волнения и возбуждения. Наконец, он услышал знакомую речь, но эти слова звучали куда более зловеще: «не может этого быть». Он словно выжимал эти слова из своего утомленного мозга. Руперту даже показалось, что Царев что-то испытывал или видел то, чего не было в комнате. Его отрешенный, стеклянный и мертвецкий взгляд был направлен куда-то сквозь стены.

Тело Царева опустилось на колени, голова повисла на груди, руки свисали до пола. Он осел и замолк. Руперт окликнул его, но тот не подавал признаков жизни. Тогда Руперт понял, что второго шанса освободиться у него не будет, и он попробовал привстать настолько, насколько возможно для перемещения (ведь он был скован наручниками за спиной и прикреплен ими к спинке стула).

Не прополз он и метра, как вдруг почувствовал впереди шевеление. Это был Царев. Он приподнял голову, но не спешил подниматься. Оглядев внимательно по сторонам, он остановил свой безумный и, вместе с этим, удивленный взгляд на Руперте, сидящем на стуле. Казалось, что он вновь ожил, пришел в себя. Но, что-то изменилось в нем, что-то не уловимое, мелькало в его взгляде.

— Ты кто? — спросил Царев.

— Ты что, не узнаешь меня? — спросил вопросом на вопрос Руперт. Он начал подозревать Царева в какой-то игре или безумстве, которую тот устроил.

— Перестань играть со мной. Почему ты так странно одет? Ты один из них? — спросил Царев.

— Я не понимаю. О ком…

— Ты не похож на них. Ты не надзиратель, — Царев огляделся вокруг повнимательнее, словно был здесь в первый раз. — Это не тюрьма. Кто ты, мать твою? Какой-то цереушник или палач?