Охота на охотников - Валерий Поволяев

- В Хургаду или в Анталью.

- В Анталье хорошо, только там море в эту пору холодное, а так, наверное, все в порядке, - она задумалась, - и тепло там, и кофе прямо на улицах готовят, и хурма на ветках висит. Но то, что купаться в море нельзя, - это плохо.

- А в Хургаде?

- В Хургаде в это время, говорят, ещё жарко. Море - как в Пицунде в летний сезон.

Каукалов прикинул: поездка в Хургаду - одна из самых дешевых, он это высмотрел в "ценнике", опубликованном в газете "Московский комсомолец" две недели отдыха с едой, жильем и теплым морем обойдется в пятьсот долларов. Максимум в шестьсот...

Вспомнил: именно в эту сумму обошлись им проституточки. Каждая. А тут за те же деньги целых две недели в Хургаде с девочками.

- Ну что, летим в Хургаду?

- Летим! - решился Каукалов.

Майя нежно, волнующе рассмеялась и повернулась к Каукалову...

Настя Серегина происходила из простой строгой семьи, в которой выдающихся личностей в общем-то не было, поскольку это не так-то просто воспитать выдающегося человека, но зато было много людей, пользующихся общим уважением: Серегины всегда славились работоспособностью, дружелюбием, чистоплотностью, они всем, кто просил у них помощи, помогали, никому не отказывали. Говорят, полковник Серегин - летчик, Герой Советского Союза, погибший вместе с Гагариным, тоже из их рода, но точных свидетельств на этот счет у Насти не было.

Когда Михаил Рогожкин вместе с колонной фур уехал в Москву, Настей овладело беспокойство. Она пыталась посмеиваться над собою: "Пустое все это, сегодня есть, а завтра пройдет", - но не тут-то было, не проходило. И поняла Настя, что из этого чувства ей не выбраться, да и не хотелось выбираться, вот ведь как.

Рогожкин позвонил ей из Москвы на работу, она вспыхнула радостно, затрепетала, словно юная восторженная девчонка, залепетала что-то в трубку, слыша Рогожкина, и совершенно не понимала, что он говорит.

К сожалению, долго общаться им не пришлось - каждая минута телефонной связи с Москвой стоила немалых денег...

В трубке уже щелкнуло что-то железное, будто минутная стрелка, набрав скорость, ударилась о металлическую преграду, - и Рогожкин отключился, а Настя все держала в руке трубку и счастливо улыбалась.

Вечером Настя сказала своей матери:

- Мам, ты знаешь... похоже, я скоро выйду замуж.

Дарья Александровна охнула и прижала руки к щекам.

- Наконец-то! А то я боялась - ты останешься в девках. Такая видная, такая ладная - и в девках!

- Я и сама, мам, честно говоря, боялась - ну никто мне не нравился, Настя засмущалась, щеки у неё порозовели, - а вот сейчас... сейчас... Я чувствую - буду счастлива, мама.

- Кто он хоть, Настя?

Дарья Александровна работала заведующей аптекой и была знакома с доброй половиной города, очень многим помогла разными пилюлями, микстурами, порошками, примочками.

- Из наших же... Водитель. На международных перевозках.

По лицу матери пробежала тень сомнения, она чуть было не сказала: "А не лучше ли поискать мужа среди инженеров, дочка? Не столь денежная, конечно, профессия, но интеллигентная", - в последний миг все-таки сдержала себя. Лишь улыбнулась грустно, и эта улыбка неожиданно состарила её, под глазами разом проступила увядшая кожа, щеки покрылись морщинами.

- Дай-то бог, дочка! - сказала Дарья Александровна, притянула Настю к себе.

Рогожкин вернулся из рейса через три дня - усталый, пахнущий бензином, потом, кожей, с гудящими от тяжести руками и покрасневшими глазами - в этом первом рейсе спать доводилось мало, колонна моталась по всей Московской области, собирая груз для Белоруссии. Отдыхали урывками, на коротких стоянках, и вообще спешили побыстрее оказаться дома. Малютка Шушкевич на одной из последних стоянок задумчиво произнес:

- Что-то Москва неласковая стала.

- А с какой стати Москве быть ласковой? - спросил его шофер со странной фамилией Рашпиль. Был он высокий и тонкий, будто жердь, в рейсах не брился, густо зарастал жесткой трескучей щетиной медного цвета. - Она все имеет, все захапала себе, купается в сале и масле одновременно, и ей наплевать с колокольни Ивана Великого на всех, кто не имеет ничего. Богатые нищих не разумеют. Разве не этот закон - главный в Москве?

- Ну и чего она добилась, твоя Москва? - Шушкевич воробьем запрыгал вокруг длинного несуразного Рашпиля.

- Она - твоя точно так же, как и моя, - угрюмо огрызнулся Рашпиль.

- Чего добилась? Того, что все её ненавидят?

- А ей на это наплевать.

- Доплюется Белокаменная, на семи буграх стоящая, - в горле у Шушкевича задребезжало что-то ржаво и угрожающе, - не плевать, а блевать будет. Соскребут пуп с большого пуза России лопатою... Воров где больше всего скопилось? В Москве. Разбойников, чьи руки по самые подмышки замараны кровью, - их где больше всего? В Москве? Хапуг-чиновников? В Москве. Нехристей? В Москве, - Шушкевич сжал обе руки в один большой кулак и потряс этим кулаком, будто гирей - со стороны выглядело, словно бы он здоровался сам с собой, - в Москве-матушке осело все самое худое, что есть на белом свете.

Рогожкин не раз слышал, как люди с ненавистью говорили о Москве, считая, что в этом городе действительно осело вселенское зло, и ему делалось грустно - все-таки в Москве нормальных людей гораздо больше, чем преступников, много больше. А неугомонный однофамилец бывшего белорусского спикера всех москвичей причесывает под одну гребенку - все, мол, тут плохие! Да нет, не все!

- Кончай базар! - встрял в разговор Стефанович.

Мигом осекшись, слово старшего - закон, Шушкевич поднял обе руки показал, что сдается.

- Молчу, молчу!

Хорошим качеством обладал Шушкевич - остывал так же быстро, как и загорался.

- Слушай, Рашпиль, ты хотя бы побрился, - повернулся Стефанович к длинному, раскачивающемуся на кривоватых ногах, будто непрочный стебель, Рашпилю. - Не то остановят нас где-нибудь на посту ГАИ и дальше не пустят. Задержат, как чеченских бандитов.

Рашпиль задумчиво поскреб щетину на щеке, соображая.

- Я ведь, как Фидель Кастро, - наконец произнес, - пока домой не вернусь - бриться не буду.

- Революционер! - Стефанович фыркнул. - Ну смотри, если гаишники прицепятся, выручать тебя не буду. - Он обвел глазами водителей. - Ну что, братва? В путь-дорогу готовы?

- Готовы. - Шушкевич не удержался, подпрыгнул, дернул в воздухе короткими ногами, будто балерина на сцене.

- Сейчас заедем в один большой дешевый магазин, супермаркет называется, - за подарками... И потом - домой!

Рогожкин купил Насте пушистую мохеровую кофту цвета чайной розы и ладные итальянские туфли - самые модные, моднее нет, как пояснила Рогожкину продавщица, - а также маленький флакончик туалетной воды "Шанель". В этих штучках-дрючках, в духах, да в одеколонах Рогожкин не разбирался и очень переживал: а вдруг Насте не понравится?

Весь путь до Лиозно Рогожкин шел следом за фурой Шушкевича. За окном кабины стремительно неслась, исчезая сзади, словно бы на что-то наматываясь, серая, чуть припудренная легким морозцем дорога - в этом году морозы ожили что-то очень рано, - видать, будет суровая зима, - измученные темные поля тоже исчезали, будто проваливаясь в никуда, а в кабине было тепло, уютно, работало радио, Рогожкин думал о Насте, и ему становилось ещё уютнее и покойнее...

Кофта и туфли подошли Насте как нельзя лучше, туалетная вода, произведенная в Париже, вообще вызвала восторг, Настя от удовольствия даже покраснела, приблизилась к Рогожкину и поцеловала в щеку.

Вечером они пошли в кино - смотреть старый американский фильм "Великолепная семерка" с Юлом Бриннером в главной роли.

- Говорят, он - русский, - прошептала Настя Рогожкину на ухо, - Юл Бриннер этот...

Рогожкин тихонько дотронулся до её руки.

- Сейчас этого актера уже никто и не знает. Забыли. А раньше он гремел...

- Не скажите. В Лиозно этот фильм очень популярный. У нас его крутят уже лет пятнадцать. Регулярно, каждые два месяца... И не надоел.

- Я где-то читал, что он не Юл, а Юлий, и действительно русский. Родился в Сибири. А потом его отец увез из Владивостока, он ещё гимназистом был. Пацаненком, значит...

- Отец у него кто? Белый был? Офицер?

- Обычный богатый человек. Купец.

Тут на них зашикали с заднего ряда. Пришлось замолчать.

Хоть и получил Каукалов от старика Арнаутова "добро" на выход в город, свободным себя не ощутил. К тому же тревожила его Ольга Николаевна: она словно бы забыла о нем. Странное чувство испытывал Каукалов: с одной стороны, догадываясь, что Ольга Николаевна завела себе другого партнера, так, кажется, выражаются современные люди, - он заочно испытывал к своему сопернику глухую, болью отдающуюся в сердце ненависть, а с другой стороны, понимал, что чем реже общение с барыней, тем для холопа лучше - голова на плечах целее будет, - не то ведь характерец у барыньки тверже железа... Неровен час, замутит глаза барыньке какой-нибудь туман - и тогда все...