На льду - Камилла Гребе

Я думаю, Йеспер убил его. Я останавливаюсь, закрываю глаза, поднимаю лицо к небу и представляю, как Йеспер сжимает своими большими руками тонкую кошачью шею и вышвыривает бедняжку в окно. Но это слишком невероятно. Все, что я вижу, закрыв глаза, это Йеспера, мирно спящего на пестром ковре. Словно в поле из подсолнухов. Грудная клетка вздымается в такт дыханию. Рот приоткрыт.

Я открываю глаза и иду дальше. Впереди безлюдная площадь Карлаплан. Жухлая листва скопилась на дне фонтана. Часть меня хочет прилечь на край фонтана и прижаться щекой к мокрой листве, но другая протестует. Во мне пробудилась жажда деятельности, жажда мести. Может, сдача кольца в ломбард стала последней каплей в чаше моего терпения. Так или иначе, я полна сил, и живот больше не болит. Я готова мстить.

Проходя мимо входа в метро, я слышу за спиной какой-то звук. Словно кто-то уронил книгу или пачку муки на землю. Я оборачиваюсь, но ничего не видно, только деревья в темноте. Я не чувствую страха, только зло. У меня нет никаких сомнений: это он стоит в темноте и поджидает меня, и это омерзительно.

– Эй! – кричу я в темноту. Никакого ответа. Единственное, что я слышу, это шум дождя и урчание мотора отъезжающей машины. В доме на улице Эрик Дальбергсаллен открыто окно. Из него доносятся музыка и голоса. Я оборачиваюсь и иду к деревьям. Свет фонарей ослепляет меня, я останавливаюсь, опускаю глаза.

– Выходи, трусливое отродье. Я знаю, что ты там. И тут тень выходит из темноты и движется вниз по улице Эрик Дальбергсаллен в направлении Вальхалавэген. Эхо шагов мечется между домами и замирает вдалеке. Мои ноги словно налиты свинцом. Я опускаю взгляд на свои сапоги на высоких каблуках и понимаю, что у меня нет никаких шансов догнать беглеца, уже исчезнувшего из виду.

– Мерзкий трус, я тебе покажу! – кричу я.

Я думаю, что делать дальше, и в этот момент кто-то кладет мне руку на плечо. Я оборачиваюсь. Пожилая дама в дождевике с тревогой смотрит на меня. Две таксы рядом тоже смотрят на меня с вопросом на собачьих мордах.

– Надеюсь, вас не ограбили, милочка?

– Нет, только…

– Позвонить в полицию?

Глаза у нее большие как блюдца. Видимо, встреча со мной – самое увлекательное, что произошло с ней за все последние годы. Одна из такс глухо рычит.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я. – Никуда звонить не нужно.

Петер

Всю дорогу к машине мне было стыдно. Какого черта я протянул ей руку, словно малознакомой женщине? Почему рядом с Ханне я чувствую себя таким неуверенным? Интересно, она об этом знает? И если знает, то пользуется ли этим, как всегда делала Жанет? Женщинам нельзя доверять. Не потому, что они умнее мужчин, а потому что у нас не хватает энергии на то, чтобы гадать, что у них на уме. И поэтому они все время в выигрышном положении. Машину я оставил на Хорнсгатан в месте, где парковка запрещена. Сев и вставив ключ в замок зажигания, снова начал мучиться сомнениями. Может, надо вернуться и попросить прощения? Но за что? За то, что я тогда не пришел, или за то, что за все эти годы ни разу с ней не связался? Сможет ли она когда-нибудь простить меня?

Подумав, я достаю мобильный и набираю номер Манфреда. Он берет на седьмой гудок.

– Черт бы тебя побрал, Линдгрен! На часах половина двенадцатого. Надеюсь, это важно.

– И тебе добрый вечер.

Манфреда мой звонок явно разозлил. Но чего еще можно было ожидать от отца маленького ребенка? Для него полноценный сон важнее всего на свете. Но кто я такой, чтобы его критиковать? Я ни одной пеленки не сменил за всю жизнь.

– У тебя протокол вскрытия под рукой?

– Который из них?

– Женщины в доме Орре.

Он громко вздыхает.

– Да, в компьютере. Погоди.

Через минуту он снова у трубки. Я слышу детский плач. Он то затихает, то усиливается, как сломанная пожарная сирена.

– Прости, если разбудил.

– Надо было раньше думать, – ворчит он. – Что ты хочешь узнать?

– У жертвы были ссадины и царапины вокруг глаз? Например, на веках?

В трубке тихо. Я разглядываю улицу и жду. Прохожие идут, согнувшись от ветра, в сторону площади Сёдермальмсторг. На площади Мариаторгет мужчина тащит на поводке упирающегося пса. Одинокий автомобиль проезжает мимо.

– Вокруг глаз? Да, действительно. Поблагодари свою счастливую звезду за то, что Фатима Али делала вскрытие, а не тот бездельник из Буроса. Она нашла царапины на обоих верхних веках и одну ссадину в восемнадцати миллиметрах под правым глазом. Все ранки не более двух миллиметров длиной, глубокие ткани не задеты. Поверхностные, другими словами. Фатима не стала делать предположений о их происхождении. А что? Почему ты спрашиваешь?

Ханне открывает не сразу. Она в пижамных штанах и застиранной футболке. В одной руке зубная щетка. В глазах вопрос и еще тревога, что неудивительно, учитывая поздний час. Женщинам нужно быть настороже, когда к ним в дверь звонит в ночи чужой мужчина. Да даже если и не чужой.

– Ты была права, – сообщаю я.

Она не отвечает, только делает шаг назад, впуская меня в квартиру.

Я просыпаюсь в семь утра. Тишину нарушает только мерное дыхание Ханне рядом и легкий свист воды в трубах. Я осторожно придвигаюсь к ней ближе, чтобы касаться ее кожи и чувствовать ее тепло. Кладу руку ей на бедро, вдыхаю аромат ее кожи с нотками корицы. Я наслаждаюсь этим моментом – таким совершенным, таким волшебным. Как родниковая вода или свежий осенний воздух после сильного дождя на морском побережье. Я хотел бы сохранить этот момент в памяти до конца жизни. И не важно, сколько дерьма у меня на душе, и не важно, что я умею только одно – все разрушать и портить. Всю свою жизнь я только и делал, что разрушал все красивое и чистое, что попадало мне в руки.

Любовь и красота не вечны.

Только дерьмо вечно. А такие волшебные моменты совершенного счастья редки и тем более ценны. И лучшее, что можно сделать, встретив такой момент, это не испортить его.

И я лежу неподвижно под одеялом и стараюсь дышать как можно тише. Касаюсь кончиками пальцев нежной кожи ее лобка – там, где только начинаются волосы.

В то время, когда у нас был роман и когда Ханне доверяла мне себя и свое тело, я не был столь осторожен.

Это еще один из жизненных уроков, которые мне пришлось усвоить: ты начинаешь что-то ценить, только когда теряешь. Банально, но правда. И чем ценнее утраченное, тем сильнее ты будешь по нему скучать, и только это является мерилом его ценности.

В половине восьмого я тихонько встаю, одеваюсь, пишу записку и кладу на письменный стол. В записке я объясняю, что должен быть в Полицейском управлении в восемь и что мы увидимся позднее. Я хотел добавить «Целую» или «Спасибо за вечер», но почему-то решаю этого не делать.

Санчес и Манфред уже на работе. Сидят за ноутбуками с кофе в руках. Манфред выглядит усталым. Не знаю, удалось ли ему поспать после нашего разговора. Через пару минут приходит Бергдаль, следователь, который помогал нам разбирать советы от общественности. В одной руке у него стопка бумаг, в другой – упаковка жевательного табака. Манфред тяжело поднимается со стула.

– Может, лучше ты начнешь? – говорит он. – Ты ведь что-то вчера накопал, да?

Я киваю и рассказываю о найденных спичках, о царапинах на веках и о теории Ханне, что убийца хотел заставить жертву смотреть, как он уходит, а не наоборот.

– Любопытно, – говорит Санчес, и вроде искренне. По крайней мере без обычной иронии в голосе.

– Я же говорил, что эта ведьма хороша, – бормочет Манфред.

– Если я правильно все поняла, его мотив – месть? – спрашивает Санчес.

– Судя по всему, да, – отвечаю я. – Но лучше пусть Ханне сама все объяснит.

– А когда она появится? – интересуется Санчес. Я пожимаю плечами.

– Понятия не имею.

– Ну ладно, – говорит Бергдаль. Ему за пятьдесят, и он явно стесняется своей лысины и вечно носит кепку или шапку, даже в помещении. Сегодня на нем черная вязаная шапка на размер больше. – Я хотел рассказать об информации, которая поступила к нам после того, как портрет жертвы опубликовали в газетах и показали по телевизору. Кстати, ни одна газета и ни один телеканал не обошли эту новость стороной. Поступило около ста звонков, из которых восемьдесят не представляли интереса. Оставшиеся восемнадцать мы поделили на две группы: более и менее вероятные, – учитывая сходство жертвы с названной женщиной. Над ними мы и будем работать сегодня.

В коридоре раздаются шаги. Входит Ханне, снимает куртку и садится на стул рядом с Санчес, не встречаясь со мной взглядом. Но я не могу отвести от нее глаз. Я пожираю глазами ее тонкие черты лица, влажные волосы, рассыпавшиеся по плечам, даже мешковатую кофту. Сердце сжимается от прилива нежности.

– И сколько вероятных кандидаток? – спрашивает Санчес.

– Три, – отвечает Бергдаль и прикрепляет три фото на доску. – Вильгельмина Андрен, двадцать два года из Стокгольма. Находится на принудительном психиатрическом лечении в отделении «140» – для шизофреников – в больнице Дандеруда. Была отпущена на выходные домой и не вернулась. По словам родственников, приступов агрессии с ней не случалось. Болезнь проявляется по-разному. Она верит, например, что может общаться с птицами. Уже исчезала раньше. Обычно ее находили в парке, где она общалась со своими пернатыми друзьями.