На льду - Камилла Гребе

Я качаю головой.

– Лучше купить новую.

Гунилла молчит, я снова слышу тиканье часов из кухни. Или это уже тикает у меня в голове? Где-то между висками движутся стрелки, оставляя болезненные раны у меня в подсознании. Все вокруг меня начинает шататься. Меня тошнит. Я делаю шаг к Гунилле и хватаю ее за руку. Она с тревогой смотрит на меня. Между бровей у нее глубокая морщинка. Подруга сжимает мою руку.

– А косметика? Может, что-то нужно? Я качаю головой.

– Ничего. Мне ничего отсюда не надо.

Мы возвращаемся домой к Гунилле. Она готовит мне чай и собирает вещи. Подруга уезжает в круиз выходного дня со своим новым возлюбленным. Тем, кто заставляет ее чувствовать себя молодой и желанной, чего никогда не удавалось ее бывшему мужу.

Фрида спит на пледе на диване в счастливом неведении людских проблем. Гунилла что-то напевает, я не узнаю мелодию, но от ее голоса мне уютно и тепло. Мне вспоминается прошлое – время, которое я забыла или загнала в дальний уголок памяти, чтобы избежать страданий.

Как я рада за Гуниллу. Невероятно, что она так счастлива. Даже на пенсии, вырастив двоих детей, можно снова влюбиться и испытать страсть. Можно поехать в круиз, есть вкусную еду и заниматься сексом с любимым человеком, потому что тебе этого хочется, а не потому, что это супружеский долг или унизительная старая привычка.

Были ли мы влюблены, Уве и я? В молодости? Правда, только я была молодой, когда мы познакомились.

Мне было девятнадцать, а ему было под тридцать. Уве уже был один раз женат и уже закончил образование. Он стал мне скорее новым родителем, а не мужем, потому что мы с ним никогда не были на равных. Я всегда была в подчинении. Но страсть? Была ли страсть? Я пытаюсь вспомнить, но, как обычно, ничего не помню. Больше всего провалов у меня именно в том, что касается нашего с Уве прошлого. Здесь ткань памяти самая тонкая и непрочная, и я не могу вспомнить, как это было. Может, потому что его затмевает настоящее? Стыд в глазах Уве, когда он смотрит на записки на кухонных шкафах, слабый запах вареной капусты, исходящий от его тела и его уродливых джемперов, которые он не снимает даже дома за ужином. Его манера затыкать рот другим гостям своими напыщенными речами о философии или театре, о которых он на самом деле понятия не имеет.

– Справишься без меня? – спрашивает Гунилла, выходя в прихожую с небольшой сумкой и надевая шубу.

– Разумеется.

– Если что, звони.

Я обнимаю подругу. Вдыхаю аромат ее парфюма, прижимаюсь щекой к шелковистому меху.

– Повеселись хорошенько! – говорю я и надеюсь, что мои слова звучат искренне. Гунилла смотрит на меня с сомнением. Машет рукой на прощание, с улыбкой поднимает сумку и выходит.

Я наливаю стакан воды и принимаю лекарства: две белые таблетки, одна желтая. И думаю: я живу сверхурочно. В чужой квартире, далеко от мужа.

Жизнь – странная штука, и с возрастом она не становится понятней. Но как-то привыкаешь к ее странностям, становишься гибче. Секрет в том, чтобы примириться с мыслью, что твоя жизнь не такая, о какой ты мечтал.

На часах двадцать минут десятого. Ветер свистит за окном. Но в квартире тепло и уютно. Подушки в цветочек, цветные шторы с воланами – все то, что ненавидит муж Гуниллы, теперь согревает подруге и мне душу. Йон был строителем, но предпочитал считать себя архитектором. Их с Гуниллой дом был выполнен в минималистском стиле с использованием только белого и разных оттенков серого, что делало его безликим, как медицинская лаборатория. И все попытки Гуниллы освежить это мрачное жилище с помощью разноцветных подушек или фарфоровых безделушек пресекались на корню.

Я смотрю в окно и гадаю, как там Гунилла переживает бурю в каюте корабля?

Уве прислал мне три сообщения. В первом он просил прощения за свое утреннее поведение. Говорил, что любит меня, что у Фриды все хорошо, но что они оба по мне скучают. Второе было уже в другом тоне. Он обнаружил отсутствие Фриды и писал, что мне «по крайней мере следовало предупредить его». Я видела между строк его фрустрацию из-за того, что муж больше не может контролировать каждый мой шаг, как музыкант чувствует фальшивую ноту.

Третье сообщение пришло час назад и было откровенно злобным.

Предлагаю встретиться в 20.00 в КБ и обсудить варианты действий. Рассчитываю на то, что ты придешь. Уве.

Я так и вижу его перед собой в баре с бокалом «Шабли» в руке. Он сидит и бесится от того, что меня нет.

Серые волосы стоят дыбом. Снова сообщение. Я поднимаю телефон и устало проглядываю текст.

Не рассчитывай на мою поддержку. Сегодня – последний раз, когда я предлагаю свою помощь. Твое поведение безответственно. Живи как хочешь.

Я смотрю на стол, заваленный бумагами. Просматриваю дело Кальдерона. Смотрю на отрезанную голову с подклеенными глазами и читаю собственные слова: Го лову специально поставили так, чтобы она смотрела на входную дверь, глаза подклеили скотчем. Это было сделано, чтобы входящий встретился глазами с жертвой. Мотивом может быть…

Где-то внутри меня рождается мысль, такая свежая и неожиданная, что мне самой трудно в нее поверить. Я беру отчет криминалистов о месте преступления в деле Йеспера Орре и листаю его. Мое внимание привлекает список предметов, найденных на полу в прихожей. Две сломанные спички найдены возле головы убитой женщины. Я тянусь за телефоном. Он сразу берет трубку, как будто ждал моего звонка.

– Ханне? – говорит он.

– Я кое-что нашла. В отчете криминалистов о доме Орре.

Пауза. Я слышу музыку на заднем плане.

– Вот как. Может, завтра обсудим? Я еду домой.

– Мне кажется, это важно. Пауза.

– Где ты?

Через пятнадцать минут раздается звонок в дверь. У Петера снег в волосах, и я испытываю искушение поднять руку и смахнуть снежинки, но вовремя останавливаюсь.

– Входи.

Он снимает обувь, вешает куртку на крючок рядом с моей, оглядывает прихожую. Впалые щеки раскраснелись на холоде, в светлых бровях сверкают капельки воды от растаявшего снега.

– Приятная квартира. Твоя?

Я качаю головой:

– Нет. Я временно живу у подруги.

Я прохожу в кухню и показываю на стул:

– Садись. Налить тебе чаю?

Он качает головой:

– Спасибо, не нужно.

Я сажусь напротив и открываю отчет.

– Соседка, – говорю я, – она трогала жертву?

– Та тетка? Которая ее нашла?

– Она самая.

Петер поднимает глаза к потолку.

– Да, трогала. Если я правильно помню, она проверила, действительно ли та мертва. Как будто в этом могли быть какие-то сомнения.

– Трогала голову?

– Ну да, судя по всему.

– Передвигала?

Наши глаза встречаются. Его зеленые все в красных жилках, словно он плакал или бурно тусил. Я склоняюсь к последнему варианту.

– Передвигала? Вряд ли, наверно, только касалась.

– Значит, она могла что-то поменять.

– Естественно. Она порядочно там натоптала.

– Потому что тут…

Я нахожу место и провожу пальцем. – Тут написано, что две сломанные спички были найдены рядом с головой. Петер наклоняется вперед, смотрит на текст:

– Да, две спички, монета в одну крону, зажигалка и помада марки «Шанель». Вероятно, эти предметы были в карманах у жертвы и выпали во время борьбы.

– А что, если спички там были не случайно? – говорю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Что, если убийца вставил их в глаза жертве, чтобы держать их раскрытыми?

Петер изучает рисунок.

– Спички нашли тут и тут, – показываю я. – Рядом с головой. Если убийца вставил их в глаза, то они могли выпасть, когда соседка трогала голову жертвы.

Петер вздыхает.

– Так ты хочешь сказать, что убийца все-таки хотел, чтобы у жертвы были открыты глаза, как в деле Кальдерона?

– Именно так.

– Чтобы вошедший встретился с ней взглядом?

– Тут мне пришла в голову другая идея. Что, если все как раз наоборот.

– Наоборот?

– Что, если он хотел, чтобы жертва увидела…

– Но она же мертва.

– Да, но в символическом смысле. Убийца убивает женщину и отрезает ей голову. После этого подклеивает жертве глаза так, чтобы она видела, как он уходит. Последняя степень унижения. Я отнял у тебя жизнь и ухожу как ни в чем не бывало. Смотри, какой я молодец.

На лице у Петера сомнения.

– А есть разница? – наконец спрашивает он.

– Огромная. Открыть глаза жертве, чтобы другой человек встретился с ней взглядом, это действие, направленное вне, на окружающий мир, на вошедшего. Открыть жертве глаза, чтобы она видела, как преступник уходит, это действие, направленное на жертву. Это самая жестокая месть. Почему-то убийце было важно, чтобы жертва увидела, как он уходит, может, таким образом он хотел от нее освободиться.

– И что это означает на практике?

– Вероятно, жертву и убийцу связывали близкие отношения.

– Какого рода?

– Не знаю. Например, любовные.

Мы еще час обсуждаем дело в кухне. Петера мои доводы не убедили. Он согласен, что спички могли быть в глазах у жертвы, но он не верит, что преступнику важно было, чтобы убитая видела, как он уходит.